Лев ГРИГОРЯН

Москва

 

 

Кленовый лист

 

Во дворе большого дома рос тополь. Молодая листва его по весне казалась зыбкой, почти прозрачной, и шелковистой, словно шерсть маленького котёнка, если только можно вообразить котёнка зелёной масти.

Благородная крона тополя была устремлена ввысь, будто корабельная мачта. А ствол был настолько могуч, что не гнулся ни в бурю, ни в суровые майские грозы.

— Наш тополь – прекраснейшее дерево в мире, – перешёптывалась листва. – Другого такого и не сыскать.

— Как сильны его корни! – восхищались листья на нижних ветках.

— А какое изящное отражение! – вторили листья с ветвей повыше. Они росли вровень с окнами третьего этажа, в которых тополь отражался по вечерам. Живописный контур его был достоин кисти художника.

— Вы правы, – соглашались листья, окаймлявшие самую маковку тополя. – Мы растём выше всех и глядим далеко. Вон, поодаль, растёт осина, за нею дуб, клён, акация. А вон там, в палисаднике – три старых вяза и под ними сирень. Но разве кто из них может сравниться с нашим чудесным тополем?

— Как же нам повезло, что мы тополиные дети, – шелестели все листья хором.

Листва колыхалась, переговариваясь, а со стороны казалось, что дует ветер.

Лишь один тополиный листок не участвовал в общем хоре. У листка было имя, его звали Мишель. Рос он ближе к макушке, пусть и не так высоко, как его собратья Жорж, Жильбер и Жако, украшавшие венчик.

Мишель был спокойным, молчаливым листом, и соседи по ветке считали его зазнайкой.

— Братец Мишель, похоже, воображает, будто он нам не ровня. Возомнил себя герцогом! – шушукались они и презрительно отворачивались от Мишеля.

Но они ошибались. Мишель не считал себя ни лучше, ни хуже других. Просто он от рождения был убеждён: судьба сыграла с ним злую шутку. Он, Мишель, должен был родиться иным – не тополиным листом, а кленовым! Кленовый лист с острыми зубчиками по краю, широкий, как распахнутая ладошка, – вот таким он мечтал когда-нибудь стать. Таким он видел себя в самых сладостных снах.

Каждый кленовый лист – словно маленький праздник. У клёна листья бывают зелёные, красные, золотые, встречаются рыжие, розовые и даже иногда фиолетовые. Кленовый лист – всегда немного волшебник: он может стать похожим на парус, на зонтик, на летящую пёструю бабочку. А ещё листья клёна похожи на звёзды, и осенней порой каждый клён превращается в живое созвездие…

Вот о чём мечталось Мишелю. Но дни проходили за днями, а он как был тополиным листом, так им и оставался.

С высоты своей ветки Мишель видел другие деревья. Видел он и далёкий клён на соседнем дворе. Начинался июнь, и клён зеленел пышной гривой, утопая в сиянии солнца. К нижнему узловатому суку клёна крепились верёвочные качели – на них катались мальчишки.

Один мальчуган, вихрастый второклассник Реми, раскачавшись как можно сильней, прыгал прямо с качелей в траву, хотя это было опасно.

— Лечу! – раздавался его восторженный клич. – Лечу, как кленовый лист!

— Там… Там моё настоящее место… – вздыхал Мишель. Он не завидовал, но ему было грустно.

— Что ты всё вздыхаешь? – спросил его как-то сосед, братец Жорж.

— Может, ты нездоров? – подхватил тут же братец Жильбер.

— Уж не точит ли тебя короед? – всполошился и братец Жако, из всех самый пугливый.

— Нет, я просто… – начал было Мишель и запнулся. Разве можно открыть им правду? Рассказать о своей мечте? Ведь его засмеют!

— Говори, не стесняйся, – подбодрил его Жорж. – Ты, наверное, огорчён, что не можешь до нас дотянуться? Мы-то всё же растём не где-нибудь, а на самой макушке.

— Вот ещё! – удивился Мишель. – К чему мне с вами тягаться?

И подумал: а что мне скрывать? Кто стыдится своей мечты, у того она и не сбудется.

— Я хочу стать кленовым листом! – выпалил Мишель и даже слегка покраснел, словно осень коснулась его своей тенью.

— Как? Ты что! Разве можно?! – заквохтали листья вокруг. – Ты позоришь наш тополь, бесстыдник. Ну и дерзость! Неслыханно!

Мишель от волнения вытянулся, будто струна под смычком музыканта:

— Да! – воскликнул он звонко. – Разве клён хуже тополя? Все деревья по-своему хороши. Отчего же я не могу выбрать дерево по душе? Вам милее ваш тополь? Оставайтесь на нём! А я полечу искать клён. Ведь я чувствую: в самом сердце своём я лист клёна, а вовсе не тополя. Ну а внешность? Досадная мелочь. Клён поможет исправить эту ошибку.

И Мишель рванулся – бесшабашно, отчаянно – со своего черенка. Он был уверен: сейчас налетит порыв ветра, подхватит его, закружит, унесёт к вожделенному клёну…

Но не тут-то было. Тополь держал его крепко. Как ни силился Мишель, так и не смог оторваться от ветки.

Братцы Жорж, Жильбер и Жако подняли его на смех.

— Вот умора! Бунтарь отыскался, – говорили они и скалили зубчики в адрес Мишеля (этот жест среди листьев считался обидным).

Мишель, оскорблённый, несчастный, примолк, но мечты не оставил. Убедившись, что с черенка оторваться невмочь, он стал искать другие способы добиться желаемого.

«Надо подойти к делу с умом, – рассудил он. – Спрошу-ка я совета у мудреца».

Мудрецом в царстве листьев считался заслуженный обитатель старого дуба, лист по имени Себастьян.

Но дуб рос в противоположном конце двора, и докричаться до Себастьяна нечего было и думать. Впрочем, Мишель и не собирался кричать. Набравшись терпения, он дождался, пока на верхушку тополя прилетит божья коровка Кларисса. Кларисса была давней знакомой Мишеля и не раз избавляла его от назойливой тли, досаждавшей всем листьям на дереве.

Мишель пошептался с Клариссой, и та, расправив красные крылышки с чёрными крапинками, полетела, жужжа, к старому дубу.

Целый день Мишель с замиранием сердца ждал ответа. Трепетал, не находил себе места.

— Что ты трясёшься? – пожурил его Жорж. – Неужто прискучили тебе кленовые глупости, и теперь ты возжаждал стать листочком осины?

Мишель удержался от спора. Беспокойство не покидало его, ведь решалась его судьба: какой совет даст ему почтенный Себастьян? Тревожился Мишель и за подругу, Клариссу. Вдруг её по пути съела ласточка?

Но с Клариссой всё было благополучно. Наутро она вернулась цела-невредима, вот только весть принесла нерадостную.

— Себастьян долго думал, – развела усиками Кларисса. – И велел передать тебе вот что. Помни древнюю мудрость: где родился, там и пригодился. Будь собой. Коли вырос на тополе, тополиным листом и живи. Ни к чему тебе чужая судьбина. Не по Симону картуз. От судьбы не уйдёшь. Всяк сверчок знай свой шесток.

Кларисса долго ещё вспоминала изречения мудрого Себастьяна, но Мишель уже не слушал её. От огорчения он поник и едва не свернулся трубочкой. Может, и правда не суждено ему стать кленовым листом?

Но последние слова Клариссы заставили его встрепенуться:

— Где разум бессилен, поможет лишь чудо, – так завершила Кларисса долгий рассказ. – А теперь не серчай, дружище, полечу я кормиться: проголодалась, да и к Жоржу, как вижу, подбирается хищная тля. Ух, сейчас я ей задам.

— Спасибо! – прокричал вслед подруге Мишель. А сам призадумался: чудо, стало быть. Где ж его взять, это чудо?

И решил Мишель: надо чудо суметь приманить.

С той поры много дней он оглядывался по сторонам в поисках чуда, вертелся на своём черенке, расправлял зубчики, учился менять оттенки, поворачиваясь к солнцу то одним, то другим бочком. «Где же, где оно, это чудо?» – неотступно думал Мишель.

Может, оно в разряде молнии, той, что бьёт ослепительной вспышкой во время грозы? Или чудо окажется дивной бабочкой необычной расцветки? А может, чудо – в отражениях зеркала, замеченного Мишелем в окне ближайшего дома?

Но молнии били мимо; бабочки знали толк лишь в науке ботанике, волшебством совсем не владея; а ехидное зеркало ограничилось тем, что играло луной в волейбол по ночам и Мишелю помочь не стремилось.

«Видно, тополь наш совсем никудышный, – огорчался Мишель. – Чудеса обходят его стороной. Ох, тополь, каземат мой непрошеный, как же ты мне опостылел!»

Пришла пора, и тополиные ветви покрылись белоснежным легчайшим пухом. Во все концы городка полетел тополиный пух, и в каждой пушинке был крошечный кусочек души нашего тополя. Красивое было зрелище! Настоящее чудо. Но Мишель не желал его замечать.

«Ну и тополь! – ворчал он сердито. – Ещё перья бы разбросал, словно драный индюк. Теперь уж точно чудес не жди, им сюда за милю не подобраться, сквозь такое белёсое марево».

Однако Мишель ошибался. Как-то раз, в середине июля, мимо тополя пролетала ворона. Ворона эта была необычной. Во-первых, она была белой, а во-вторых, принадлежала к старинному роду фей. Звали её Бланшетта.

И что-то привлекло ворону Бланшетту: она сделала круг и опустилась на ветку тополя, прямо рядом с Мишелем.

— Карр! – сказала Бланшетта, не вдаваясь в особые церемонии. – Кто здесь грррезил о чуде?

— Я! Это я! – воскликнул Мишель с замиранием сердца. – Я кленовый листок, заточённый причудой судьбы в тополином обличье. Помогите мне, добрая фея, обрести мой истинный облик!

— А не рраскаешься завтррра? – поинтересовалась Бланшетта, прищурив один глаз. – Назад не запрросишься?

— Никогда! Ни за что! – пылко молвил Мишель.

— Ну, хоррошо, – согласилась фея. – Сейчас… Прррипомню нужное заклинание. – И она крылом пригладила пёрышки, топорщившиеся на холке.

Но тут взбунтовались листья-соседи. В один голос они возопили:

— Стойте-стойте! Как же так можно? Превращать незнамо во что бедный лист оттого лишь, что ему нелепая блажь затуманила разум? Знайте, фея! Мишель хоть и глуп, зато род его благороден; это истинный тополиный лист во множестве поколений. Да и как такое вообразить: чтоб на нашем добропорядочном тополе рос кленовый уродец? Фи! Это попросту неприлично!

— Карр! – усмехнулась Бланшетта. – Чудеса горрраздо пррекрасней прриличий! Скорро осень, и ваши прриличия повелят вам увянуть. Вы покоррно засохнете, и нечего будет вам вспомнить о пррожитой жизни. Так пусть хоть Мишель поррадуется, пока ещё молод.

Фея Бланшетта переступила лапами на ветке и хрипло прокаркала:

— Кррау! Бррау! Каррр!

И Мишель вдруг почувствовал, как зубчики его удлиняются, весь он растягивается, становится шире, плотнее, наливается солнечной силой.

Миг, и вот он уже взаправду – настоящий кленовый лист!

— Ох! – залопотали братцы-соседи Жорж, Жильбер и Жако.

— Ах! – подхватили листья с других ветвей.

— Спасибо! – прошептал Мишель, совершенно счастливый. Жизнь впервые заиграла для него настоящими красками.

— Ррад? – усмехнулась ворона-кудесница.

— Ещё бы! – только и мог промолвить Мишель.

— В сентябрре покрраснеешь, станешь похож на канадский флаг, – добавила фея, довольная результатом своих трудов.

— А что это – Канада? – спросил Мишель.

— Далёкая стррана за моррем-океаном, – вздохнула Бланшетта. – Там моя тётя Берта живёт. Ну, бывай! Полечу по делам. Мне ещё в Парриж заглянуть надо, навестить одного Квазимоду. Не спрравляется без меня, бедолага: влюбился, чудак, в цирркачку, а та ему – от воррот поворрот. Только и надежда на добррую фею.

Но так просто улететь вороне не дали. Листья тополя загалдели разом: будто кто-то включил приёмник, настроенный на африканские джунгли.

— Стойте-стойте! – голосила листва. – Почему ему можно, а нам нет? Разве Мишель особенный? Мы тоже хотим – как флаг! Что ж нам, век расти в тополиных оковах? На-до-е-ло! Хотим быть, как Мишель! Хотим быть лучше Мишеля!

Громче всех прокричал братец Жорж:

— Хочу стать каштаном!

— А я – вязом, – вмешался братец Жильбер.

— А я – грушей, – взволновался Жако.

И другие листья наперебой принялись высказывать свои пожелания.

— Фу-ты ну-ты, какое непостоянство, – фыркнула ворона Бланшетта. – Что ж, будь по-вашему. Кррау! Бррау! Карр!

С этими словами ворона вспорхнула с ветки и улетела в Париж. А листья, ошеломлённые, даже не попрощались: изумление лишило их дара речи. В самом деле, было чему подивиться. Тополь преобразился!

Ни одного тополиного листика на нём не осталось. Вместо этого ветви пестрели восхитительным разнообразием: лист вяза соседствовал с виноградной лозой, сердцевидный лист липы рос на одной ветке с продолговатым листом эвкалипта, а пальмовая лиана свешивалась с разлапистой ветви, сплошь покрытой сосновыми иглами. Приглядевшись, можно было увидеть даже морковную ботву, а кузен Жоржа Журден превратился в широченный капустный лист.

Листья озирались, приглядывались друг к другу, приноравливаясь к новому облику. Но странное дело: едва добившись желаемого, они принялись ворчать. Жорж, превращённый в семилистник каштана, жаловался, что у него начинается раздвоение личности, и добром это дело не кончится, распадётся несчастная личность на семь лепестков. Братец Жако, ставший листиком груши, сокрушался: уж слишком похожи листья груши и тополя; поменял, называется, шило на мыло.

Брюзжали и прочие листья.

И только Мишель был поистине счастлив. С лёгким сердцем смотрел он теперь через дорогу, в соседний двор, где рос изумрудный клён. С улыбкой глядел Мишель, как вихрастый мальчишка Реми прилаживает качели повыше, чтоб продлить ощущенье полёта.

— Лечу! – кричал Реми звонко. – Наш клён – самолёт, а я лётчик! Уруру!

«Родственная душа! – одобрительно думал Мишель, посматривая на Реми. – Вот бы нам когда-нибудь встретиться! Мы летали бы вместе…»

Увы, счастье Мишеля продлилось недолго. Диковинное преображение тополя не прошло незамеченным. Жители городка всполошились. Они не могли понять, откуда взялись на тополе такие чудны́е листья.

Вскоре вокруг небывалого дерева собралась толпа. Взрослые спорили.

— Чудеса! – говорили одни.

— Аномалия! – возражали другие.

— Вражеская диверсия, – вполголоса бормотали третьи и нехорошо косились по сторонам.

А детвора срывала листья с нижних ветвей.

В толпу затесался городской журналист Паппарас, и к вечеру слух о волшебном дереве разлетелся по всей стране.

Ночью, когда толпа разошлась по домам, в палисадник прокрались два отчаянных браконьера – Морис и Фабрис. Они задумали спилить тополь и продать его по частям богатым коллекционерам-ботаникам.

— Знаю в Париже одного чудака, – говорил Фабрису Морис. – За пару веток с этого дерева он отвалит нам немало звонких монет.

— А у меня на примете есть столяр, – отвечал Морису Фабрис. – Уж он за полешко такой древесины охотно расстанется с гарнитуром эпохи Людовика.

— Ух, заживём! – сошлись во мнении браконьеры и принялись пилить дерево двуручной пилой.

Мишель, заслышав их речи, едва не лишился чувств. Но судьба была к тополю милосердна. В темноте Морис и Фабрис перепутали дерево и спилили вместо тополя вяз. Да так и уволокли его, не разобравшись, перед самым рассветом.

Дошла весть о волшебном тополе и до Академии наук. Но умудрённые опытом академики лишь отмахнулись:

— Опять какие-то выдумки! Очередная газетная утка. То над Лондоном собака летает, то какой-нибудь умник изобретёт вечный двигатель, теперь вот брюква на тополе выросла. Ясно же, что таких тополей не бывает. И ради всей этой чепухи нам мешают работать, отвлекают от научных изысканий.

— Запретить бы пройдохам-газетчикам распускать небылицы! – проворчал в сердцах президент Академии.

— Не поможет, – вздохнул его заместитель. – Вечный двигатель сколько раз запрещали, а его всё изобретают и изобретают. За один только нынешний год – восемнадцать моделей, в самых разных концах планеты.

— Впору бы изобрести вечный тормоз, – угрюмо кивнул президент Академии. – Чтобы навечно покончить с вечными двигателями.

И академики вернулись к работе, состоявшей в написании статей о научности науки и антинаучности лженауки.

Один лишь младший секретарь Академии, молодой ещё человек по имени Наполеон Буль, заинтересовался чудесным тополем.

В тот же день Наполеон Буль с чемоданчиком и биноклем выехал на место происшествия. Однако прибыл он слишком поздно. Волшебный тополь перестал быть волшебным.

Вышло это так. После покушения браконьеров листья окончательно разочаровались в подарке феи Бланшетты.

— Того и гляди, срубят наш бедный тополь, – причитали они. – Что за жизнь? Сплошное коварство. Так жестоко подшутила над нами ворона. То ли дело было раньше! Счастливые времена. Хотим назад! Хотим снова стать тополиными листьями…

Они долго так голосили, и наконец их мольбы услыхала злая колдунья Каррибда, пролетавшая мимо в облике чёрной вороны.

Всю свою жизнь Каррибда боролась с разнообразием мира. Ей казалось, что будет гораздо удобнее, если в небе станут летать одинаковые птицы, по морям поплывут одинаковые рыбы, а в поле распустятся одинаковые цветы. Мир тогда сделается простым и понятным.

Потому Каррибда охотно вняла просьбам листьев.

— Карш! Тар-маррш! – прокричала она на лету и, не задерживаясь, помчалась дальше.

В тот же миг листья тополя снова стали такими, как прежде, –  самыми обычными тополиными листьями.

— Уфф! – вздохнули они с облегчением. – Пошалили, и хватит. Как приятно вернуться в родимый облик.

Только Мишель воспротивился в ужасе:

— Не надо! Меня – не надо! – кричал он вслед чёрной вороне. – Меня оставьте кленовым листом!

Но Каррибда хрипло захохотала и скрылась в наползающей чёрной туче. Злая фея спешила на север. Там она собиралась знатно поворожить, чтобы все снежинки на свете сделались одинаковыми. А это работа нелёгкая, ведь снежинок бессчётные миллиарды.

Мишель напряг все свои зубчики, расправил прожилки, призвал на помощь все силы, какие у него были, лишь бы только не превращаться обратно в лист тополя. Но волшебство действовало неумолимо. Сил Мишеля хватило всего на пару часов. Впрочем, и это было немало.

Перед самым закатом тополь снова выглядел мирно: высокий ствол, изящные ветви, сотни тысяч зелёных листьев – как и положено, тополиных. Один лишь Мишель, у самой верхушки, посинев от натуги, сохранял кленовую форму.

Таким и увидел его Наполеон Буль, секретарь Академии, когда добрался до нашего тополя.

— Изрядно приврали-то журналисты, – заключил Наполеон Буль, внимательно осмотрев дерево. – Писали про пальмы со спаржей, а тут всего-навсего один чудной лист, слегка похож на кленовый, да и тот почему-то синий. Ну да ладно, сейчас я до него доберусь.

Наполеон Буль раскрыл чемоданчик, вынул оттуда складную лестницу, приставил к тополю и полез наверх. Но до Мишеля не дотянулся. Тот рос почти у самой верхушки, а Наполеон Буль был невелик ростом, да и лесенка у него была малость кургузая.

Кончилось тем, что Наполеон Буль подпрыгнул на верхней ступеньке, выронил бинокль, лестница сама собой сложилась, и секретарь Академии плюхнулся  оземь, набив себе несколько шишек.

Выругавшись, он отправился ночевать в городскую гостиницу, в надежде к утру найти способ подобраться к Мишелю. Но утром, ещё до завтрака, Наполеон Буль прочёл свежую газету, где сообщалось об изобретении под Греноблем девятнадцатого вечного двигателя.

— Фью! – присвистнул Наполеон Буль, моментально забыл о Мишеле, подхватил чемоданчик и спешно уехал в Гренобль, чтобы больше не возвращаться.

А Мишеля надолго охватила хандра. Все мечты пошли прахом. Ничего не хотелось. От кленового бытия сохранилась лишь память, но и память эта была нестерпимой. Если б можно было забыть о прошлом, Мишель бы не был настолько несчастен. Но увы, ни один лист на свете не хозяин собственной памяти.

Целый месяц Мишель уныло висел на ветке, молчаливый, ко всему безразличный. Не откликался на увещевания братца Жоржа, не слушал дразнилок братца Жако. Только божьей коровке Клариссе на правах стародавней подруги удавалось порой разогнать его меланхолию, но и то ненадолго.

— Вот такие они, чудеса, – говорила Кларисса. – Что легко к нам пришло, то легко и ушло. Впрочем, все мы скоро уйдём. Себастьян совсем одряхлел. И осина желтеет. Надвигается осень.

Осень, осень! Раньше стало темнеть. Ветер сделался холоднее. И всё чаще лились дожди. Тополь заботливо прижимал ветви ближе к стволу, словно стараясь уберечь от непогоды желтеющую листву. Но что он мог сделать? Холода приближались неотвратимо.

Мальчишка Реми перестал качаться на самодельных качелях; он пошёл в третий класс, и на игры времени почти не осталось.

Как-то раз злой сентябрьский дождь зарядил на целые сутки. Сырость, холод и ветер так терзали Мишеля, что внезапно в нём пробудилось давно забытое чувство: воля к жизни, непокорность, желание во что бы то ни стало добиться своего.

Хлёсткие струи дождя словно смыли затяжную усталость.

Мишель встрепенулся. В его мыслях неотвязно звучали слова божьей коровки Клариссы: «Что легко к нам пришло, то легко и ушло. Вот такие они, чудеса».

— А что, если… – прошептал вдруг Мишель. – Если вновь устремиться к мечте, но уже не волшебством, а упорством? Может, память мне не враг, а союзник?

В самом деле, Мишель нынче не тот, каким был когда-то весной. Не наивный листок, полный трепетных грёз, воздушных и рыхлых, как облако. Всё иначе теперь. У Мишеля есть опыт. Он помнит, каждой клеточкой, каждой прожилкой он помнит, каково это – быть листом клёна. Помнит форму – раскинутый контур. Помнит плотную гладь меж прожилок, согреваемую солнечным светом. Ничего Мишель не забыл.

А значит, он может попробовать…

Мишель аккуратно шевельнул зубчиками, проверяя их на упругость. Зубчики слушались плохо, их порядком истрепал ветер. И всё же Мишель ясно понял: ничего ещё не потеряно.

Сосредоточившись, он стал тянуться зубчиками влево и вправо, вперёд и под нужным косым углом, стараясь всем телом повторить очертания кленового листика. По прожилкам запульсировал питательный сок, как когда-то, в далёкой юности, но теперь Мишель сам направлял его ток.

Понемногу, едва заметно, Мишель стал меняться. Час за часом, день за днём он стремился к намеченной цели. Всё его существо было поглощено небывалой задачей. Он не обращал внимания на дожди, не замечал суровых порывов ветра.

— Вперёд! – шептал Мишель неустанно.

Лишь когда налетевший шквал сорвал с соседней ветки братца Жоржа, Мишель оглянулся и обмер: тополь весь пожелтел, листва поредела.

— Прощайте, друзья! – крикнул Жорж, и ветер унёс его прочь.

— Прощай, братец Жорж! – воскликнул Мишель. – Прости, если мы не всегда с тобой ладили…

Но ветер заглушил его слова.

А вскоре пришёл черёд и братьев Жильбера, Жако, остальных их товарищей. Всё меньше листвы оставалось на кроне, всё отчаянней дули ветры и хлестали дожди.

Но Мишель держался. Ведь у него получалось! Его круглые тополиные бока раздали́сь, зубцы вытянулись, повторяя кленовый контур. Весь Мишель был теперь как раскинувшая лучи звезда. Ещё чуть-чуть, ещё немного усилий, и он добьётся того, к чему так долго стремился. Станет вновь кленовым листом. Наконец-то станет собой.

Мишель дёрнулся в последнем рывке… и стебелёк его отделился от ветки. Ветер подхватил Мишеля, обнял и понёс всё выше и выше. Мишелю казалось, что он кружится в танце, вальсирует с прекрасной небесной феей…

Внизу промелькнули деревья, дома, черепичные крыши, островерхая башенка ратуши. Вдалеке распласталось серебристое озеро, и Мишель засмеялся от счастья: озеро тоже напоминало кленовый лист.

— Я лечу! – воскликнул Мишель. – Лечу, как вихрастый Реми, только дальше, выше, быстрее! Куда принесёт меня ветер? Быть может, в Канаду? В гости к тётушке Берте, о которой говорила фея Бланшетта?

Но неведомы помыслы ветра. Он внезапно утих, растаял, и Мишель не спеша, кругами, опустился на землю, совсем недалеко от родного тополя. Охваченный странным спокойствием, Мишель лежал поверх груды жёлтых тополиных листьев и глядел в небо. Небо было похоже на давешнее озеро, но совсем не имело формы. Оно просто было бескрайним. И его бесконечность поразила Мишеля.

— Для меня пределом мечтаний был клён, – прошептал он. – Но что если клёнам тоже есть о чём помечтать? Может быть, они мечтают о небе?

Мишель хотел получше всмотреться в небо, но в этот момент вместо неба появилась вихрастая голова, а Мишеля схватила ребячья рука. Реми, озорник из соседнего дома, поднял Мишеля.

— Ух ты, какой роскошный кленовый лист! – восхищённо воскликнул Реми. – Большой, ярко-красный, как на флаге Канады. Нельзя, чтоб его затоптали в какой-нибудь грязной луже. Я спасу его. Заберу домой, просушу и вклею в альбом.

Так он и сделал.

С той поры Мишель поселился в альбоме Реми. Там было тепло и уютно, но немного не хватало подвижности. И ещё Мишель скучал по вольному ветру. Впрочем, Реми частенько перелистывал альбом, и страницы овевало дуновением сквозняка: в доме Реми никогда не закрывались форточки.

К большой своей радости Мишель обнаружил, что на соседней странице альбома живёт его давний знакомый, мудрец Себастьян со старого дуба. А тремя страницами дальше обитал братец Жорж – пожелтевший, немного усохший, с глубокой царапиной наискосок, но всё же живой!

Других братьев в альбоме не оказалось, но Мишель с Жоржем не теряли надежды: ведь кроме Реми есть немало мальчишек, девчонок и даже взрослых,  у которых тоже могут быть альбомы с гербарием. Вдруг кому-то из братьев удалось найти там приют?

Много месяцев провёл Мишель в альбоме Реми, безмолвно вспоминая о прошлом или мирно судача с братцем Жоржем, Себастьяном и другими соседями. Он уж думал, что и впредь его дни будут все похожи один на другой, словно их заколдовала злая фея Каррибда.

Но случилось иначе.

На излёте весны разразилась война. Молчалив стал вихрастый Реми. Маскировочной сеткой затянулись все окна. В город вошли враги.

Альбом с листьями лёг на дальнюю полку: Реми было не до него. Потянулись дни оккупации. Время шло, шло и шло.

Потом из чудовищного далёка донёсся грохот, словно где-то за тысячу миль исполинский кузнец ковал меч высотою до неба.

Мишель прислушивался, но не мог понять, что же там происходит.

— Это трудятся пушки, – пояснил старик Себастьян.

Пять дней кряду шум приближался. Потом окна открылись, и Мишель узнал: врагов из города выбили. Но война ещё продолжается, и враги мечтают вернуться.

— Только у них не получится, – улыбнулся Реми. – Даже пусть не надеются.

Он открыл альбом, впервые за долгое время, и поверх заглавной страницы вклеил трёхцветную ленточку – символ свободной страны.

Тут-то и ударила бомба. Враги не желали признать поражение.

Дом, где жил Реми, загорелся. Крыша рухнула. Часть стены обвалилась. Мальчишку с альбомом, зажатым в руке, выбросило наружу, а сверху усыпало осколками битого кирпича.

Ветер раскрыл страницы альбома, перелистнул их туда и обратно. А когда запах гари рассеялся, Мишель ощутил свежесть раннего утра, тёплую ласку солнечных лучей, услышал стрёкот цикад, забытый, казалось уже, навсегда. Но ещё ощущал он другое: что Реми не шевелится и, похоже, не дышит, и лишь пальцы его, побелев, сжимают за край обложку альбома.

А мимо шли солдаты – двое весёлых бойцов. Чужие? Свои? Конечно, свои. Такие открытые лица не могут быть у врагов. Мишель это чувствовал сердцем.

Он напрягся, разминая одеревеневшие зубчики, слегка изогнулся, насколько позволяла державшая его страница альбома. Ещё чуть-чуть наклонился, стараясь, чтобы солнце осветило его как можно ярче. Так ярко, чтоб солдаты заметили, остановились…

И ему удалось! Мишель вообще был удачлив.

— Смотри-ка, – сказал один из бойцов другому. – Там, в руинах, похоже, наш флаг!

— В самом деле! – удивился второй.

Солдаты оказались канадцами, союзниками, помогавшими приблизить победу в этой страшной войне. Они подошли ближе, склонились над Мишелем, хотели поднять альбом. И лишь тогда поняли, что рядом лежит мальчишка.

Бойцы осторожно расчистили завал, вытащили Реми.

— Живой?

— Еле дышит!

— А ну-ка тащи в лазарет!

— И альбом не забудь. Вдруг ему пригодится?

Но прежде чем боец захлопнул альбом, Мишель успел обвести взглядом двор, и глубокая грусть охватила его. За время войны, за те долгие месяцы, а быть может, и годы, что Мишель провёл в доме Реми, всё кругом изменилось. Во дворе не осталось деревьев.

Исчезли вязы, осина, сирень. Сгинул дуб. Вместо клёна остался лишь кряжистый пень. А на месте высокого тополя зияла воронка от бомбы.

«Вот и всё, – подумал Мишель. – Вот и всё…»

…Много лет прошло с той поры. Великое множество листьев сменилось на деревьях нового, послевоенного мира. Не осталось о них даже памяти. Но альбом мальчишки Реми уцелел. И по-прежнему в нём живёт побуревший кленовый лист – наш Мишель.

Ещё теплится ниточка жизни и в соседях Мишеля, хотя время ни для кого не проходит бесследно.

Как-то раз братец Жорж, искрошившийся, сморщенный, спросил у Мишеля:

— А ты помнишь наш тополь? Ты так страстно его ненавидел. Так мечтал с ним порвать. Было? Или мне грезится?

Мишель долго молчал. А потом сказал едва слышно:

— Было. Только я поздно понял: это был лучший тополь на свете. Он один сумел вырастить листья стольких разных деревьев. Я ведь думал когда-то: волшебство, дары феи, упорство, стремление к цели. А теперь понимаю: да, всё так – и не так. Это тополь хотел нам помочь. Это он призвал на подмогу Бланшетту. Это он мне позволил идти к той мечте, что манила меня вопреки всем обычаям. И ни единым словом не дал он понять, как ранит его мой выбор. Вот таким был наш тополь. Других таких нет.

— И не будет, – прошелестел братец Жорж.

— И не будет, – ответил Мишель.