Владимир ХОХЛЕВ — Тюремные откровения декабристов

Владимир ХОХЛЕВ

Санкт-Петербург

 

Тюремные откровения декабристов

13 (25) июля 1826 года в кронверке Петропавловской крепости был исполнен Приговор Верховного уголовного суда о смертной казни пяти декабристов – основных руководителей восстания Пестеля, Рылеева, Сергея Муравьёва-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского.
Историю декабристского движения, его идеологию, взгляды его лидеров беззастенчиво переписывали без малого две сотни лет разные политические силы. В результате чего правда о декабристах обросла значительным объёмом вымыслов и мифов. Провозглашая декабристов первыми борцами против самодержавия, чаще всего говорили о них как о вольномыслящих атеистах, приверженцах европейских свобод.
Как выясняется, психологические портреты участников восстания были значительно искажены. Знакомство с первоисточниками — трудами, записками и воспоминаниями самих декабристов — открывает этих людей в их настоящих качествах.
Вот как начинается «Русская правда» Павла Ивановича Пестеля:
«Обязанности на человека от Бога посредством веры наложенные суть первейшие и непременнейшие. Они связывают духовный мир с естественным, жизнь бренную с жизнью Вечной и поэтому все Постановления Государственные должны быть в связи и согласии с обязанностями человека в отношении к Вере и Всевышнему создателю Миров. Бог — Творец Вселенной есть Творец и законов Природы, нужд естественных. Сии законы глубоко впечатлены в сердцах наших. Каждый человек им подвластен, никто не в силах их низвергнуть и потому Постановления Государственные должны быть в таком же согласии с неизменными законами природы, как и со святыми законами Веры».
Вряд ли вольномыслящий атеист написал бы такое.
Сильнее всего христианские убеждения декабристов проявились уже после восстания, во время тюремного заточения, особенно перед казнью. Вот что пишет Иван Дмитриевич Якушкин о С.И. Муравьеве-Апостоле и о П.И. Пестеле («Записки И.Д. Якушкина». М:, 1905 г.):
«Когда их привели к виселице, Сергей Муравьев просил позволения помолиться; он стал на колени и громко произнес: «Боже, спаси Россию и царя!» Для многих такая молитва казалась непонятною, но Сергей Муравьев был с глубокими христианскими убеждениями и молил за царя, как молил Иисус на кресте за врагов своих… Священник подошел к каждому из них с крестом. Пестель сказал ему: «Я хоть и не православный, но прошу вас благословить меня в дальний путь».
Вот воспоминания Михаила Павловича Бестужева-Рюмина («Воспоминания Бестужевых» М.Л. 1951 г.):
«Я её (смерть – В.Х.) ждал каждую минуту и призывал как единственную спасительницу от томительной неизвестности. Я находился в экзальтированном настроении христиан-мучеников в эпоху гонений. Я совершенно отрешился от всего земного и только страшился, чтоб не упасть духом, не оказать малодушия при страдании земной моей плоти, если смерть будет сопровождаться истязаниями».
А вот, что писал в крепости Сергей Иванович Муравьев-Апостол. (М.М. Зензиков «Декабристы. Материалы для характеристики. М:, 1907 г.):
«Я никогда не был чужд религии и всегда полагал, что всякий, кто только серьёзно вдумается в жизнь, не может пренебречь религиею. Мои мысли теперь стремятся туда чаще, чем когда-либо. Я уповаю твердо на благодать Бога, который читает в сердцах наших. Он будет недоволен чувствами моего сердца. Я умолял Его ежедневно не оставлять меня до самого конца».
Это отрывок из письма отцу, датированного 6 февраля 1826 года. А вот письмо из крепости после объявления смертного приговора:
«…Вот мы вошли в область морали Евангелия, книги божественной, полной глубокого смысла, но недостаточно понятой, которая заключает в себе источник всякой правды и к которой всегда обращаются, лишь только начинают глубоко вдумываться во все, что касается человека. Эта книга возвещает нам также о великом судье, исправителе всех других судов. Она гласит нам, что настанет день, когда наш Божественный Спаситель, единственный непогрешимый Судья, который, проникая в наши сердца, судит о деяниях наших по нашим намерениям, придет во славе своей и воздаст каждому по его заслугам. Она также говорит нам, что в своем могуществе Он, Спаситель, снисходителен, полон любви и милосердия, а неумолим только для злой воли и самолюбия. Будем же мы все надеяться и бояться того дня, в который сделаются явными намерения каждого».
Вот что вспоминает Евгений Петрович Оболенский – «главный виновник возмущения 14 декабря», как аттестует его Следственный комитет – о Кондратии Федоровиче Рылееве. От Рылеева Оболенский получил стихи, написанные в Алексеевском равелине на кленовых листьях:
«Мне тошно здесь, как на чужбине; / Когда я сброшу жизнь мою? / Кто даст ми криле голубине? / И полещу и почию. / Весь мир, как смрадная могила; / Душа из тела рвется вон. / Творец! Ты мне прибежище и сила! / Вонми мой вопль, услышь мой стон! / Приникни на мое моленье, / Вонми смирению души, / Пошли друзьям моим спасенье, / А мне даруй грехов прощенье, / И дух от тела разреши».
«Кто поймет сочувствие душ, то невидимое соприкосновение, которое внезапно объемлет душу, когда нечто родное, близкое коснется ее, тот поймет и то, что я почувствовал при чтении этих строк. То, что мыслил, чувствовал Кондратий Федорович, сделалось моим, его болезнь сделалась моею… Я молился, и кто может изъяснить тайну молитвы? Если можно уподобить видимое невидимому, то скажу: цветок, раскрывший свою чашечку лучам солнечным, едва вопьет их в себя, как издает благоухание. Издаваемое цветком не впитывается лучом, которым оно было вызвано? Но если впитывается лучом, то им же возносится к тому источнику, от коего получило начало! Так уподобляя видимое невидимому – и сила любви вечной, коснувшись души, вызывает молитву, как благоухание, возносимое тому, от кого получило начало!
Кончилась молитва. У меня была толстая игла и несколько клочков серой оберточной бумаги. Я накалывал долго в возможно сжатой речи все то, что просилось под непокорное орудие моего письма и, потрудившись более двух дней, успокоился душой и передал свою записку тому же доброму сторожу Никите Нефедьевичу (тюремному почтальону между арестантами. – В.Х.)».
Ответ не замедлил. Вот он:
«Любезный друг! Какой бесценный дар прислал ты мне! Сей дар чрез тебя, как чрез ближайшего моего друга, прислал мне сам Спаситель, которого давно уже душа моя исповедует. Я Ему вчера молился со слезами. О, какая была это молитва, какие были слезы… за тебя, за моих друзей, за моих врагов, за государя, за мою добрую жену, за мою бедную малютку – словом, за весь мир…» Радость моя была велика при получении этих драгоценных строк, но она была неполная, до получения следующих строф, писанных также на кленовых листах:
О, милый друг, как внятен голос твой, / Как утешителен и сладок! / Он возвратил душе моей покой / И мысли смутные привел в порядок. / Спасителю, сей истине верховной, / Мы всецело подчинить должны / От полноты своей души / И мир вещественный и мир духовный. / Для смертного ужасен подвиг сей, / Но он к бессмертию стезя прямая, / И благовествуя, речет о ней, / Сама нам истина святая! / Блажен, кого Отец наш изберет, / Кто истины здесь будет проповедник, / Тому венец, того блаженство ждет, / Тот Царствия небесного наследник! / Блажен, кто ведает, что Бог един, / И мир, и истина, и благо наше; / Блажен, чей дух над плотью властелин, / Кто твердо шествует к Христовой чаше. / Прямой мудрец; он жребий свой вознес, / Он предпочел небесное земному, / И как Петра, ведет его Христос / По треволнению мирскому! / Душою чист и сердцем прав / Перед кончиною подвижник постоянный; / Как Моисей с горы Навав / Узрит он край обетованный».
Оболенский приводит и последнее предсмертное письмо Кондратия Фёдоровича Рылеева к его жене:
«Бог и государь решили участь мою. Я должен умереть и умереть смертию позорной. Да будет его воля святая! Милый друг, предайся и ты воле всемогущего, и он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит молитвы твои. Не ропщи ни на кого, ни на государя. Это было бы безрассудно. Нам ли постигнуть непостижимые судьбы Непостижимого. Я ни разу не взроптал во все время моего заключения, и за то Дух Святый утешил меня… О, мой друг! Как спасительно быть христианином. Благодарю моего создателя, что он меня просветил и что я умираю во Христе, что и дает мне спокойствие, что Отец не оставит ни тебя, ни нашей малютки…
Я хотел просить свидания с тобою, но раздумал, боясь, чтобы не расстроить тебя. Молю Бога за тебя, за Настеньку и за бедную сестру и буду ночь молиться. Настеньку благословляю мысленно нерукотворенным образом Спасителя и поручаю всех вас святому покровительству Живого Бога. Прошу тебя более всего заботиться о ее воспитании; я желал бы, чтобы она была воспитана при тебе. Старайся перелить в неё твои христианские чувства, и она будет счастлива, несмотря ни на какие превратности жизни… Прощай! Велят одеваться. Да будет его святая воля! У меня осталось здесь 530 р. Может быть, отдадут тебе. Твой искренний друг Кондратий Рылеев».
Вот воспоминания князя Сергея Петровича Трубецкого, заключенного № 7 Алексеевского равелина Петропавловской крепости. («Записки князя Трубецкого» Лейпциг, 1874 г.):
«Чрез несколько дней после сего (очередного письменного допроса. – В.Х.) пришел ко мне священник… Спросил меня: не хочу ли я принять исповедь, на согласие мое сказал, что будет ко мне для принятия ее. Я, однако ж, ожидал его несколько недель, и он пришел уже только тогда, когда я перестал его ждать. С искренним чувством моего недостоинства приступил я к причащению крови и тела Христовых, и чистая радость овладела в эту минуту душою моею, и упование на милость Божия твердо вкоренилась в сердце моем. Исповедь моя, кажется, привязала ко мне священника; он меня полюбил, и с этой поры довольно часто меня навещал. Он убедился, что все, что он слышал про меня, было ложь и что я мог ошибаться на пути добра, но зла никогда на уме не имел, и что находили нужным приписать мне злые умыслы для того, чтобы оправдать ту степень приговора, которому намерены были меня подвергнуть. …С младенчества моего вкорена в сердце моем уверенность, что промысел Божий ведет человека к благу, как бы путь, которым он идет ни казался тяжел и несчастлив. Эта уверенность не уменьшилась, но укрепилась еще с тех пор, когда обстоятельства моей жизни приняли оборот, для всякого постороннего зрителя несчастный. В течение этого времени я имел случай познать всю благость высшего Промысла и научился благословлять его за все посылаемое счастье и несчастие. Я убежден, что если бы я не испытал жестокой превратности судьбы и шел бы без препятствий блестящим путем, мне предстоявшим, то со временем сделался бы недостойным милостей Божиих и утратил бы истинное достоинство человека. Ныне же я благословляю десницу Божию, проведшую меня по Терновому пути и тем очистившую сердце мое от страстей, им обладавших, показавшую мне, в чем заключается истинное достоинство человека и цель человеческой жизни, и между тем наградившее меня и на земном поприще ни с каким другим несравненным счастьем семейной жизни и неотъемлемым духовным благом – спокойствием совести.
…Отчет, напечатанный правительством по окончании следствия, произведенного составленным на то тайным комитетом, представил тогдашнее действие Общества (Северного общества. – В.Х.) как какое-то безрассудное злоумышление людей порочных и развратных, сумасбродно желавших только произвести в отечестве смуты и не имевших никакой благородной цели, кроме ниспровержения существовавшей власти и водворения в отечестве беспорядка. История со временем откроет все тайные обстоятельства этого дела; но цель этих записок не есть та, чтобы оне могли служить материалами для будущего историка России. Я их оставляю детям моим для того, чтобы они знали, почему они родились и взросли в Сибири…
Быв свидетелями правдивой и благочестивой жизни родителей своих, им может в возрасте их прийти в мысль укорить провидение в несправедливости… Молодые их умы не в состоянии будут согласить мысли, внушенные им в воспитании, что все в мире случается по благой воле Провидения; они могут в уме своем оспаривать эту благость, а такой образ мыслей с их стороны был бы для нас верхом несчастия. И поэтому необходимо для них прочесть в сих записках, что именно привело их отца в то положение, в котором они видели его во время своей юности, и тем убедиться, что истинно-благое и справедливое Провидение предает человека той судьбе, которую он сам себе устроил».
Я не берусь утверждать, что приведенные откровения декабристов полностью и всеобъемлюще характеризуют этих людей. В большом коллективе всегда найдутся члены со своими — порою прямо противоположными провозглашенным — взглядами на жизнь. Важно другое.
Очень мало историков, особенно советских, которые воспринимали и воспринимают декабристов как христиан-мучеников за правду в периоды гонений.
Между тем взгляд этот неожиданный и довольно интересный.

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *