Александр БАЛТИН 

Москва

6 ИЮНЯ

            1

Трепещут лепестки на ветру, переливаются прожилками таких известных смыслов: с которыми ничего не сделать, ибо верны:

Сердце в будущем живет;

Настоящее уныло:

Всё мгновенно, всё пройдет;

Что пройдет, то будет мило.

Формула точности, и вместе – лёгкости: необыкновенной, пенной, воздушной.

…на имени Пушкина лежит такое количество глянца и елея – имперского, гимназического, академического, советского, антисоветского, анекдотического, школьного, что, кажется, через все эти слои пробраться к живому слову поэта практически невозможно уже.

Между тем надо просто вслушиваться:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя…

И сам напев утишит душевный раздрай, уврачует раны, наносимые избыточно технологической современностью…

Мороз не стал менее крепким, а солнце не потускнело: ему-то что до человеческого прогресса?

Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!

Волшебное поэтическое дыхание ощущается через все дебри сложностей, навороченные последующими веками: волшебное дыхание выси, услышанное и почуянное поэтом, перенесённое в человеческое речь…

…возможно Пушкин сначала видел свои стихи, как композитор видит музыку – суммами красивых цветовых наслоений и узоров: там, в недрах себя, в глубинах, о сущности которых сам не знал: а потом уже проступали слова…

Такие простые, такие знакомые, совершенно особенные, точно наполненные духовным млеком слова, сочетающиеся в строки, знакомые с детства (раньше, по крайней, мере), строки, работающие на осветление пространства который век…

…Лев Толстой писал про стихотворение «Воспоминание» — Таких много если десять на всех европейских языках написано; а финал его представляется предельно мрачным, донельзя противоречащим и пушкинской лёгкости, и моцартианскому началу:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Страшное совершенство стихов словно расщепляет сознание читающего: но именно в этом совершенстве и есть световая основа, высота, заставляющая видеть себя под таким не приглядным углом, чтобы меняться…

Едет возок, скрипят полозья:

Долго ль мне гулять на свете

То в коляске, то верхом,

То в кибитке, то в карете,

То в телеге, то пешком?

Почему-то кажется – зимой писалось, можно свериться со справочниками, да стоит ли?

Лучше представлять – возок, синеющие отвалы снежного серебра, маленького человека в тяжёлой шубе, задумавшегося о собственных сроках.

Часто задумывался.

Многажды мелькало в стихах: словно проглядывала жуткая тварь между домашними, привычными мыслями…

…несчастный безумец бежит от грозного всадника, чья медь вовсе не предназначалась для того, чтобы сводить кого-то с ума.

Онегин вглядывается в грядущее, которого – ни понять, ни представить; потом, махнув рукой, уходит в вечность: через массу деталей и подробностей, через пресловутый каталог жизни – уходит, чтобы никогда не умереть; да и друг его – несколько нелепый Ленский – всё жив и жив, пока не застрелит его Евгений…

Образы Германии встают: вездесущий и всезнающий, вечно ироничный Мефистофель, впрочем, обозначенный полупрезрительным – бес – потопит корабль, как и было велено.

Финские камни возникнут.

Жарко коснётся души дыхание Корана, чья кропотливая вязь слишком непривычна европейскому сознанию.

У Пушкина оно мешалось – с русским, с любовью – до страсти – к сказкам, былинам, ко всему, что давал предшествовавший ему русский космос.

Дон Гуан проедет по ночному Мадриду, где кружево арабских кварталов таинственно вдвойне; Дон Гуан, рассчитывающий на приключение, а не на визит Каменного гостя.

Рассчитывал ли Пушкин на долгую жизнь?

Если верить русскому провидцу Даниилу Андрееву смерть его, убийство есть следствие чрезвычайного сопротивления демонических сил силам провиденциальным, пославшим в русскую реальность поэта…

Цепочка кровяных пятен на снегу, плачущий Данзас…

Много лет прошло: совсем чуть-чуть; жарко дышит анчар, всё отравляя…

Надо просто читать.

 

2

Коды прозы Пушкина – в поэзии: растёт из неё,  и строится по своеобразному принципу: будто не фраза, а строка, та же естественность любого поворота, и рифма, мнится, вспыхивает двоением в роскошно отполированном зеркалом вечности.

Страшна ли «Пиковая дама»?

В детстве можно испугаться – правда, сегодня вряд ли кто-то будет читать рассказ ребёнку…

Психология даётся своеобразно: тонко просвеченными нитями, намёками: тут ещё нет последовавшего в русской прозе мощного психологического портретирования.

Да в рассказе «Гробовщик» (скажем) оно и невозможно: тут важен сюжет, схема необычности, выход за пределы реальности…

Любовь к отеческим гробам – проступает, искажённая карнавальной стихией.

«Капитанская дочка» разворачивается спокойно: не суля нагромождения, напластования трагедийных ситуаций, и Пугачёв, появляющийся почти в начале, ничем не похож на того, неистового…

Он для Пушкина двойственен: и объект научного исследования, и символ стихии русского бунта: логично избыточного, ибо альфа социальной несправедливости особенно сильно чувствовалась в России.

(Сейчас, впрочем, тоже – хотя декорум сильно изменился).

…снежные, свежие, морозные строки-фразы – даже ежели речь о лете, или любимой осени; строки, отливающие мрамором: без его тяжести, белым-белым…

В Тоскане те, кто добывали камень, именовали его мясом: живое мясо земли…

Живой мрамор пушкинских строк, созидающих суммарно прозу поэта, сияет, маня, влечёт всё новыми и новыми погружениями в такое знакомое пространство…

 

3

Борис Годунов раскинет мощно цветовые слои исторического космоса по небу — духа…

Страшный, несчастный Борис, — из недр Шекспировского, как будто, мира, совершенно русский, растянутый, когда не распятый на крюках грехов, с наползающим ужасом, сминающим все чувства, все возможности дальнейшего бытования…

Сколь возвышен белый стих!

Кажется, и рифмы – лёгкой подруги – более не надобно, мешала бы, отвлекала…

Европейское время растягивалось, как великолепная река, теряя точную атрибутику периодов; впрочем, в противостояние двух (о котором не подозревает солнечный Моцарт) время конкретно, как донельзя конкретен трактир, и вино – мнится – можно попробовать оценить вкус…

Скупец, спускающийся в подвал, опьяняющий себя сильнее всякого вина: гипноз золота своеобычен, его не истолкуешь так просто, иначе по-другому строилась бы жизнь…

…воздух Украины вполне отвечает европейской старине, поражая такой словесной прозрачностью, что ощущения собственные – спустя два века – уточняются, как будто:

Тиха украинская ночь.

Прозрачно небо. Звезды блещут.

Своей дремоты превозмочь

Не хочет воздух. Чуть трепещут

Сребристых тополей листы.

Луна спокойно с высоты

Над Белой-Церковью сияет

И пышных гетманов сады

И старый замок озаряет.

Громоздится восковой череп замка; зреют события, вызревает тугая, полная таинственным соком виноградная гроздь истории…

Пушкин не мыслится вне её: она близка — различная: и Римом, и Византией, и Испанией, и Германией: щедрое сердце поэта вбирает в себя все эпохи, чтобы перевоссоздать их по-русски, приблизить к русской тайне и космосу.

…Пышно говорил Достоевский на открытие памятника: сильно, восторженно; Бунин отвечал на вопрос о Пушкине: Не смею я о нём никак думать…

Буйная пестрота цыган; неистовство разрывающих крючьями страстей: но тело-то остаётся – крючья работают метафизические…

Ту цыганщину, которую любил Пушкин, не представить сегодня: и песен таких не уцелело, и накал подобный был бы в диковинку.

Смириться?

Пушкин был против – большую часть огромной, такой короткой жизни.

Он был против до периода:

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв.

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Тут уже смирение ощущается: тугими пульсациями, всё более и более важными гордому человеку…

 

…Ахматова писала о нём легко и таинственно; Цветаева – с волшебным своим жаром-захлёбом-неистовством; Тынянов рассматривал трезво, научно, если и допуская фантазию, то в пределах источниковедения; Даниил Андреев так, как мог бы моряк блуждавшего в темноте корабль отнестись к маяку.

А вот – Пушкин анекдотический – из рассказа Зощенко «В Пушкинские дни» — Пушкин, увиденный сквозь кривые мещанские окуляры, словно ставший забавным, хотя забавны те, кто так видит…

…Руслан вечно несётся на бороде Черномора; а сказки кота отдают извечностью тайны; запутаны многие тропы «Руслана и Людмила», начинены, кажется, содержанием, которое передал молодому поэту таинственный волхв.

Или не было такой встречи?

Разное можно предполагать: храня живого Пушкина – через пуды напластований, через школьную, познанную всеми рутину, храня чудо философского камня его грандиозного наследия.

 

4

Влиял ли весёлый остроумец и сатирический наблюдатель современному ему социума Василий Львович Пушкин на племянника, ставшего солнцем русской поэзии?

Поэты влияют друг на друга, и просто общаясь, и вот послание племяннику не говорит о большем:

Довольно и того, что журналист сухой

В журнале чтит себя романтиков главой.

Но полно! Что тебе парнасские пигмеи,

Нелепая их брань, придирки и затеи!

Счастливцу некогда смеяться даже им.

Благодаря судьбу, ты любишь и любим.

Венчанный розами ты грации рукою,

Вселенную забыл, к ней прилепясь душою.

Романтизм, как известно, был присущ Александру Пушкину, по крайней мере, в определённые периоды жизни; и Василий Пушкин, придерживающийся традиций классицизма, хотя и изрядно разбавленных новыми веяниями, декларирует определённое осуждение романтизма в начале стихотворения, подчёркивая:

Хоть модный романтизм подчас я осуждаю,

Но истинный талант люблю и уважаю.

Однако, есть и в сатирических струях, запускаемых в небо Александром Пушкиным, нечто от ядовитых сатир дяди:

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспоривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать;

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Осуждается одно, и, хотя кажется Василий Пушкин осуждает другое:

Нет боле сил терпеть! Куда ни сунься: споры,

И сплетни, и обман, и глупость, и раздоры!

Вчера, не знаю как, попал в один я дом;

Я проклял жизнь мою. Какой вралей содом!

Хозяин об одной лишь музыке толкует;

Хозяйка хвалится, что славно дочь танцует;

А дочка, поясок под шею подвязав,

Кричит, что прискакал в коляске модной — граф.

Корень осуждения общий: и глобальность его – изначальная человеческая порочность, вшифрованная уже в сам физиологизм; и корень этот течёт ядовитыми соками…

Сатира не врачует, увы, никакой социум не прислушивается к поэзии настолько, чтобы меняться…

Тем не менее, лад стиха племянника и дяди имеют нечто общее.

Облачка схожести можно увидать, если быть пристрастным, и читать насквозь, но, разумеется, практически нигде Василий Львович, при всём уважение к его дару, не достигает той глобальной ясности, глубины и красоты, которую демонстрировал племянник, менявший весь строй русского слова.

 

5

Великолепный Пушкин!

Один из символов Москвы, всем известный, благородно патинированный памятник: самое известное детище Александра Опекушина; памятник, у которого назначались встречи и свидания, собирались читать стихи…бывало и митинговать…

Грустный Пушкин, руку засунувший в жилетку; а складки одежды, переданной мастером, текут так, будто жизнь бронзы адекватна жизни податливой ткани…

И – совершенно другой Пушкин: вдохновенно читающий стихи (придумайте какие), откинувший руку, с очами, поднятыми горе: к солнцу духу, к самой его высоте: Пушкин, исполненный Михаилом Аникушиным, установленный на площади искусств в Питере…

Два разных вИдения: бессчётно умножаемый временами на миллионы восприятий Пушкин, мощно явленный двумя столь не похожими мастерами скульптуры…

…Опекушин, убеждённый монархист, православный христианин, выполнивший Царские врата для иконостаса Воскресенского собора Троице-Сергиевой Приморской пустыни; великолепный Опекушин, полагавший Писание – основой основ бытия, первую награду – Малую серебряную медаль – получивший за барельеф на библейскую тему: «Ангелы, возвещающие пастухам Рождество Христово»…

Он был строг в своих художественных решениях: и Пушкин, склонивший главу, свидетельствует об этом; свидетельствует, и, скажем, памятник естествоиспытателю фон Бэру, установленный в Тарту.

И – Михаил Аникушин, родившийся в год революции, выросший советским человеком и художником; работавший в классических канонах традиционалистской школы…

Разные миры: разным пронизанные и освещённые человеческие бездны…

И – какие разные, оба светящиеся великолепием, точно тугой материал пронизан лучением изнутри – Пушкины…

…впрочем, ещё одну статую Пушкина Аникушин исполнил для станции метро «Пушкинская» в Санкт-Петербурге, но это третье, стало быть, толкование не получило такой известности…