Елена КРЮКОВА

Нижний Новгород

 

 

 

 

НЕ УБЬЕШЬ

Предисловие автора.

.

Мы никуда не денем из жизни страдание.

Религии мира на протяжении тысячелетий стараются утешить нас, избавить от мучений. Но все равно со слезами мы часто едим горький хлеб свой.

В существовании страданий на земле в последнее время — не будем с точностью исчислять его годами или веками — наблюдается очень опасная тенденция.

Усиливается агрессия. Сгущается насилие. Пышным ядовитым цветом расцветают ненависть, злоба и месть. Своего ужасного часа поджидает затаившаяся внутри времени новая война.

Что может сделать в этом случае художник? Он может только написать такую картину на эту животрепещущую и опасную, «неудобную», «неуютную» тему, которая заставит задуматься не одержимых ненавистью о том, куда мы идем, и которая сможет дать понять одержимым злобой: их видят, их знают, и их смогут обезвредить.

Зло вечно так же, как и добро.

Вспомним Гете: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», — говорит Мефистофель Фаусту.

Благо ли месть и война? Исчезнет ли ненависть, если любовь встанет, чтобы не дать ей дорогу? И куда придет общество, если мы дадим полную волю злобе и насилию?

Я написала книгу стихотворений «ВОЛЧЬИ ПЕСНИ» не только для того, чтобы в очередной раз заклеймить зло. Это вещь сложная, в ней много пластов сознания, уровней бытия.

Насилие в семье. Граница между жизнью и убийством. Человек и зверь. Скоморохи, что смеются над апологией страдания. Тайны природы, в том числе и природы зла. Ужас обреченности. Картины нетленной красоты земли. Все это есть в «Волчьих Песнях», и я рада, что мне удалось их спеть.

Но главное в «Волчьих Песнях» — даже не изображение насилия и ненависти.

Главное в них — любовь.

Ее, драгоценную, из нас не вытравишь ничем. Никакими жестокостями и смертями.

.

ВОЛЧЬИ ПЕСНИ

 

Памяти зверски убитой в 23 года поэтессы Ольги Комовой

 

…когда я стану старенькой,

когда я стану лысой,

я буду замечательной

трагической актрисой…

 

Ольга Комова, «Когда я стану старенькой…»

 

 

ОДИНОК

 

…оборотень: пустой

Пустота бежит за тобой

Ей — парную пасть окунуть

В алмазный твой зимний путь

Волколак: без времен

За временем бешеный гон

За единственным и твоим

Округ пасти — бешеный дым

Наслажденье вору — урвать

Волк — овцой глядит: исполать

Кровь — вином: в обличье людском

Поминальный причастный ком

Наслаждение — зверий рык

Перегрызть плетеную клеть

Наслаждение — дикий крик

Для свободы дикая плеть

Наслажденью на кон поставь

Деньги честь и волю и власть

Ты отравою из отрав

Обернись — и тебя не украсть

Разве мы для пользы живем

Бесполезны мы искони

Мы щедры а кража внаем

От судьбы спаси сохрани

Мы устали внаймы взаймы

Мы желаем когтить владеть

Совладать с зазеркальем тьмы

Сшить на гибель ловчую сеть

Мы — природы роскошь

О нет

Мы ее кусачая хворь

Мы ее бродячий завет

Скарлатина ангина корь

Зуб мы вырванный красный крик

Нитка нерва выбитый глаз

Человек — то Богов двойник

Волколак — отраженье нас

Волчье сердце — зеркало слез

Ах твоих получи под дых

Твою радость в зубах унес

Серый волк один на двоих

Волчье сердце — скорби двойник

Ты рыдаешь — смеется волк

Отраженья отравный лик

Осужденья отпетый толк

Ах его завидки берут

А быть может родные вы

Кровяной Сиам берег крут

Храм-близнец на яркой крови

Волчья сыть да огнище-ров

Крестовьё ледяной травы

Зубы ты в ночи изготовь

На меня и жилу порви

Пей!

Мой кубок заздравный пей

Прокуси души оберег

У зверей все как у людей

Зверь он больше чем человек

Зверь завидует

Зверь крадет

Зверь обманом идет ко дну

Зверь он знает все наперед

Про клыкастую нашу войну

Зверь прикинется добротой

Притворится талой свечой

Громкой клятвой водой святой

Водосвятья вьюжной парчой

А на деле — зубами — клац

Роет лапами царский клад

Перекусит красную нить

Чтоб яриться выть и царить

Только ненависть

Вот — война

Только злоба

Вот — торжество

Только месть без края и дна

Царство зверя победа его

Красноглазый кинжальный рок

Тень приклада в ночи плыви

…ну а может зверь одинок

И взыскует вечной любви

Может воет он сирота

Слипся в грязный сугробный ком

Плачет за верстою верста

Под ракитовым тем кустом

 

 

ЦАРЬ ЗИМНЕЙ ЗЕМЛИ

 

И вот однажды, красным зимним вечером, из-под палачьего колпака ночи вышли две лезвийных, острого прищура, звезды, а за Елизаветой в ее каморку увязался то ли человек, то ли огромный волк с дыбом поднятою шерстью на загривке. Снег махал белой ладонью перед глазами, визжал под ногами поросенком в виду ножа. И Елизавета отмахивалась от волка. Он ей не был нужен ни в какую. Но пушистый, драный воротник топорщился у нее за спиною, за возмущенными лопатками, не отставал. Глаза у человека-волка были детские, сияющие, желтые, узкие, как санный след. Смуглое лицо приближалось к Елизавете и источало дикое тепло.

— Ах ты батюшки!.. — крикнула Елизавета, вконец рассердившись. — Куда ты за мной, дурень!..

Дурень взял ее за худую руку и крепко сжал. Да так и не выпустил до самой двери ее лекарственного чуланчика. А вырваться она не смогла.

Он вошел с ней вместе, он закрыл ей рот своим ртом, и явственно запахло волчьей старой, мокрой шерстью, и в воздухе вокруг их фигур встали синие искры. Елизавета не противилась. Ее худое тело совершало дивный старинный обряд, и под ногами у них, над головами летали не пыль и паутина, а парча и виссон. Елизавета вспомнила Ангела, к ней приходившего, и порадовалась тому, что все получается так быстро, без мучений, без ожидания.

Среди ночи, черной, воющей, пробудилась она. Привстала на локте. Огляделась. Человек, лежавший рядом с ней, был прекрасен. Тень от ресниц ложилась на скорбный юношеский рот. Из-под платка с золотой нитью, обвязанного вокруг лба тюрбаном, вились на голые плечи, на широкую грудь русые, с проседью, волосы. Бугристые, корневищами, жилы вздувались на сильной красивой руке, лежавшей поверх драного верблюжьего одеяла. Простыни сбились в комок к легким, сухим щиколоткам, и заоконные звезды вперемешку с самоцветными сугробами горько освещали лепку и линии крепких, охотничьих неутомимых ног — ног бегуна и царя. Яркой слезой солено, серебряно блеснул крест в яремной ямке. Человек дышал тяжко, глубоко. Елизавета перевела взгляд: на полу валялась вывернутая наизнанку волчья старая доха, чуть шевелилась. Под порывом зимнего ветра отворилась форточка. Донесся лай больничных собак. Елизавета соскользнула с ложа, упала всем телом в волчью доху, утонула в ней, обнимала ее, целовала.

А царь зимней земли спал сладко, сладко.

 

…да, это было в полусне. То ли сон, то ли… смерть. Ущипнуть себя и проснуться. Да, я помню себя — еще до своего рождения. Я помню свое зачатие. Я смогу вам рассказать… не троньте меня. Рядом с моей матерью лежал человек такого царского виду. У него… были длинные, как женские, косы, темно-русые волосы, золотая бородка… на затылке — косичка тонкая… щеки смуглые. То ли юный Будда, то ли Исса, переживший свою казнь и возродившийся. Я еле видела его в морозном тумане, заволакивавшем чулан, где спала моя мать. Моя мать? Она мыла полы в госпиталях… по воскресеньям — торговала семечками на рынке, а иногда ей поручали еще поторговать и облепихой. Я тогда над ней в ином пространстве, в воздухе, носилась и все видела: как она зачерпывает коротеньким граненым стаканом облепиху из мешка, слепяще-оранжевую, сходную по цвету с кетовою икрой, как греет нос варежкой, зазывает народ: подходи! не ленись! солнце-ягода собрана надысь!.. — как к ней хозяйки подбегают, поджимаясь на морозе, как зайчихи, тянут кошелки, кулечки, и мать моя облепиху им щедро сыплет, с походом, а на красных ее щеках мерзнут, замерзают слезы — от ветра култука…

И как она полы драит в палатах, где смертники — видела… И как она в храме стоит, свечку через толпу старух передает к Казанской, как водочку опрокидывает, под бруснику, в деревянной столовке на берегу чистого ледяного озера, как омывает слезами плоскую и жесткую ватную подушку — все видела… Мое зачатие — вот оно. Этот человек был волчий князь, лесной Будда, охотник Орион, нищий. Давно когда-то он убил трех маралух; давно бегал по всей земле с кровавым колчаном, и все живое боялось его. Он стрелял в Солнце, в Луну. Он слушал по ночам дикую музыку басовой круглой железки, называемой охотниками хомуз. Его глаза светились в темноте. Я захотела его в отцы. Мне сказали: то, что ты желаешь, исполнится. Иди и свидетельствуй. Я испугалась. Я не знала, что нельзя глядеть на своих отца и мать, когда они распоряжаются твоим появлением, но я чувствовала: не надо! И я услышала и увидела Божью улыбку. Он  сказал мне: может быть, ты единственная, первая и последняя из смертных, кто будет  э т о  видеть и знать. Может, я  НИКОМУ больше не разрешу. И я… согласилась. Я видела — и запомнила.

Волчий царь, мой отец, сорвал с моей матери все одежды. Он положил ее на бедняцкое ложе и целовал ее тело так, как будто молился ей. Так обнимали жертвенный камень первые люди, ощупывали на нем слепыми от любви пальцами надписи, выбитые и выточенные предками. Мать протягивала царю ноги, руки… закричала, когда его живот коснулся ее живота. Я вздрогнула и напряглась. Я знала, что сейчас мне надо будет войти в лоно. Все во мне заметалось. По каморке заходили вихри. Стержни моей жизни восстали, вонзились и взорвались. Мать превратилась в одно сплошное объятье: тесным горячим бочонком округлилась она вокруг того жилисто-нервного пространства, бьющегося, кричащего, летящего, которое звалось уже моим отцом. И в этом живом бочонке уже летел по морю, бился царенок — я! И мне было больно! И мне было страшно делиться надвое, натрое, чтоб росли и вырастали руки, ноги, пальцы, веки, зрачки, чувствилища души! Зачем — тело?! Зачем оно, смертное, корявое, хрупкое, где каждая жила — боль, где каждый волосок — огонь?! Мне было чудесно плыть по молочной реке. Зачем вынули меня из моих Божьих пелен, — чтобы заворачивать в окровавленные грязные тряпки?! И до сих пор не ведаю: это наказанье или благо? Может, жизнь земная — это и есть сама казнь, огромный Крест, и каждодневны и неизбежны молотки, гвозди, крики черни, ругань и смешки солдат?! Я вливалась в тело матери. Ее живот содрогался, загорался и гас и снова воспламенялся, рот шептал огненные слова. Хочу, желаю, люблю, и еще и еще люблю и желаю. И вся жизнь людская в этом; люблю, желаю, а потом черный платок накидывают, как на канарейку, — и конец.

А кто-то из древних цариц сказал, слышите ли?! — и даже вышил гладью по шелку: В МОЕМ КОНЦЕ – МОЕ НАЧАЛО.

И они двое, мои отец и мать, были уже во мне одной, и я была внутри матери, и я была вся — сплошная боль и больше ничего, а маятник больничных, чуланных часов над материнской головой  вдруг проснулся от вековой спячки и начал отсчитывать, звенеть: донн-донн, донн-донн. И я слышала этот звон, уже в материном теле, — я сидела изюмом в волглом тесте бытия, — и в свое время изголодавшийся Бог должен был откусить именно тот кусок, где застряла черная, сладкая ягода, сушеная ягода рынков, полных гомонящих птиц, воровская — рукой из мешка! — ягода бедняков.

Часы стали отсчитывать мое время.

Мое время.

Время.

 

СВИЩЕТ СИНИЦА

 

Царь-Волк юродивый мой господарь отец мой предвечный

стою пред тобой на коленях полоумно млечно калечно

стою не подняться я дочка твоя вся в отрепьях

Царь-Волк юродивый давай разобью твои цепи

Оковы твои каторжанин ведь ты виды видывал боен и тюрем

Кандальный пытальный хозяин прощальной Божественной бури

тебя — батогами

и в ребра — ногами

наваксенными сапогами

а ты по застенку — дремотно и дико — кругами кругами

однажды мой верный в темницу нахлынули волны народа

врата распахнулись и вытолкали тебя взашей — на свободу

и вот ты по миру пошел мой Царь-Волк и топорщилась шкура

вперялись в тебя при дороге крестьяне солдаты гадалки русалки авгуры

вонзали собаки глазенки что клюквы кровавей болотной

и вмиг умолкали когда проходил мимо ты гордый злой и свободный

собакой не стал никогда так на то ты и Царь хищна храбрая хватка

сиротский жемчужный январь зверий след заметает украдкой

а ты все идешь на меня так похож остановишься тут в городище

и волчью доху совлечешь со плеча бородатый серебряный нищий

и с матерью ляжешь моей санитаркой небес полудуркой больничной

с качанием лодочных ребер с душой синеокой синичьей

не будет постели у вас никакой вы возляжете на пол

она поцелует угрюмую холку и сильные лапы

она распахнет пред тобою себя детской скрипкой разбитой

сожженными гуслями песней безумной смешной позабытой

она воскричит когда станете вы о одним таким плотным единым

горящим единственным настоящим вовек непобедимым

и я войду о войду в это дивное смертное лоно

бессмертная дочерь Волка-Царя упаду с небосклона

так медленно сонно дремотно погружусь во сгустки Эдемовой крови

и встанут два Ангела обочь объятья наизготове

две острых секиры два яростных Мiра два сторожа мрачных

над лаской людскою над зверьей тоскою над вечерей брачной

и жалкий зародыш звереныш свободыш в любовь прорасту я

сияющей плотью и стану твердить я молитву святую

Царь-Волк юродивый в небесном заливе звериная лодка

глаз светится сливой какой ты красивый как больно мне кротко

как я зачинаюсь от мощного Зверя от сильного Тела

от хищного брюха от пламени Духа от края-предела

и вижу так вижу навеки запомню свое я зачатье

и матери брошенный на пол больничный халат и цветастое платье

и ситцевый полог и век наш недолог и звездные грозди

в колодец окна упадают до дна одеваются кости

горячечной плотью вздымает живот свою ношу сугробью

никто не загинет в военном Аду в позолоте надгробья

я — вот она я мой Отец так вот я зародилась

каков мой конец-кладенец о молчи Царь мой Волк сделай милость

еще танцевать и любить и реветь и смеяться беспечно

вино-молоко моей музыки лить лить и пить бесконечно

и млеко и мед и елей и ручей да ручьи во сугробе

Царь-Волк юродивый мой Царь Царей оставь мя в утробе

в чудных небесах где неведом страх ни зверю ни птице

где Ангела два стоят на часах и пьяняще свищет синица

 

РАДОСТИ РАДИ

 

Мы все на земле живем не для зла.

Мой Волк, я охоту спела.

Твоя не взяла. Твоя не взяла!

Ни словом не убьешь, ни делом.

 

Ни вдохом, ни выдохом не загрызешь.

Против Оборотня знаю

Заклятье. Выхрипну. Брошу, как нож,

В одного, как в целую стаю.

 

…а может, я тебя, Оборотень, обниму

За шею, серого Волка,

Царь-Зверь мой, юрод мой, в крови-дыму,

В день ветреный серая Волга.

 

И крепко прижмусь, и стисну — до слез —

Могуче-мохнатую шею.

Пускай трещит посмертный мороз.

От ярой любви косею.

 

Любовь. Ненависти белый накал,

Когда переходят грани.

Любовь. Ты ненависти не искал.

Прощений и покаяний.

 

Но кайся, кайся, мой серый Волк,

И сравнивай себя с Богом,

Кричи, что ты, Оборотень, яхонт-шелк

В жилище людском убогом.

 

Вопи, что, убийца, сегодня святой,

Что, кат, нынче Ангел Божий,

Что, тать, нынче под твоей пятой —

Священный огонь Сварожий!

 

«Весь мир — перевертыш!..» — так ты вопишь.

…о, выгори, ложь-свистелка.

Пускай покажет Великую Тишь

На старом барометре стрелка.

 

И вспыхнет Господь во главе угла

Елеем, солью, иссопом!

Мы все на земле живем не для зла.

Сгинь, Оборотень! Иссохни!

 

Зло нарезает волчьи круги.

Льет патоку подло, щедро!

Да воскреснет Бог. Да расточатся враги

Его. Яко дым, да исчезнут!

 

Я зверьей войны твоей не ждала

В железном жарком параде.

Мы все на земле живем не для зла!

А счастья, радости ради!

 

…и только в потайном, кромешном сне,

В бреду горячем, незрячем,

Заплачешь ты, мой Волк, обо мне,

И я — о тебе — заплачу.

 

ДОКУМЕНТ № 1

 

Кировский районный суд г. Самары

Приговор № ********** ******** от ** февраля **** г. по делу № ********** 

<…> Муж в этот день очень жестоко избил её, бил кулаками, по различным частям тела, по голове, по лицу, бил неоднократно. После того как она упала, он бил её ногами по туловищу, по ногам, по голове, по всем частям тела. Она кричала, звала на помощь, но никто из находящихся дома ей помочь не мог, дети несовершеннолетние, старшие дети никогда не пойдут наперекор отцу. Его мать также ей не помогала.
После избиения она чувствовала сильную физическую боль, у неё были множественные гематомы на теле, лице, ногах. После произошедшего случая она думала, что муж успокоится. В больницу она обратиться не могла, так как он перестал выпускать её из дома.
Эти избиения стали совершаться каждый день, по нескольку раз. Утром он вставал на работу, начинал её избивать, бил жестоко по различным частям тела, говоря, что все равно ей не жить, чтобы она сама покончила жизнь самоубийством.
Каждый день, без каких-либо перерывов, он бил её утром, в обед и вечером, мог бить только утром и вечером, также мог избивать еще и в обед. Бил всегда одинаково жестоко, руками, ногами, по голове, по лицу, по туловищу. Затем он обрил ей голову и брови налысо, стал тушить сигаретные окурки об её голову, все это продолжалось каждый день. <…>

 

ДЕРЖИСЬ

 

Тебя бьют

Тебя просто бьют

Это кончится через пять минут

Через пять минут Мiръ оскалится лют

Через пять минут грянет Страшный Суд

Ты молчи

Ты полено в печи

Нищий бисер зрачков в полночи мечи

Спит дитя у тебя на руках лютый страх

Мiръ соленой перченой кровью пропах

Лишь бы улыбка была на устах

В дыму парика твой военный Бах

Не кричи

Не вопи

Не убежишь от судьбы

Твой ребенок болеет часто час…

Это вопль изо рта

Это вопль из глаз

Ты вопишь из молчанья занесен кулак

Занесен ремень кожаный флаг

Над тобой ремень он хлестнет по лицу

Через пять минут жизнь потащат к венцу

Обвенчают с ужасом

Скоро конец

Этой свадьбе с кандалами вместо колец

Тебя наручниками к батарее — щелк

Пахнет мясом мясом о серый волк

Пахнет кровью твоей

Пахнет кровом твоим

Изо рта к небесам поднимается дым

Ты вопишь пылаешь горишь изнутри

Тебе обещают: сдохнешь до зари

Волк для храбрости — водки крупный глоток

Волк совсем не жесток

Он лицо твое медленно сладко когтит

А ребенок в лодке так сладко спит

А ребенок в лодке лег на живот

Ему снится что мать никогда не умрет

Тебе снится что ты никогда не умрешь

Волк хватает на кухне последний нож

Остро наточен тесак

Волк он тебе не враг

Он твой муж

Он твоей страшной победы салют

Все это скоро кончится через пять минут

Тебе врали все про вечную жизнь

За молнию лезвия

Молча

Держись

 

ДОКУМЕНТ № 2

 

Уголовный кодекс Российской Федерации. Статья ***. Доведение до самоубийства

(в ред. Федерального закона от ** ** **** N *** **)

 

Доведение лица до самоубийства или до покушения на самоубийство путем угроз, жестокого обращения или систематического унижения человеческого достоинства потерпевшего — наказывается принудительными работами на срок до пяти лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до семи лет или без такового либо лишением свободы на срок от двух до шести лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до семи лет или без такового.

 

ТЫ КРАСИШЬ КОСЫ В РЫЖИНУ

 

Ну что я сделала тебе?

Вполоборота и вполсилы —

Когда прошлась ты по судьбе

Моей, и слезы на губе —

Тебя я за руку схватила.

О, что я сделала тебе?

Я, как и ты, стихи писала,

Мне жизни мало, смерти мало,

Я жертва голи-голытьбе,

Седая лодка у причала,

Луной и Солнцем я звучала,

Допрежь хулы, похвал я знала:

Пой песню! начинай сначала!

Отдайся древней ворожбе!

 

Я пела так же, как и ты.

Шуршат и падают листы.

В рыданьях рвутся, жгутся в пепел…

Поет вечерним горлом петел…

Опричь любви и красоты

Мне Мiръ — на музыку ответил:

Меж торжеством и лихолетьем

Навек наведены мосты…

Я просто — пела! Просто — выла,

Простоволосо, на могилах…

Мой Мiръ, как я тебя любила,

Люблю — до тьмы, до пустоты!

 

А ты… стащила песнь мою;

Как рыба, билась на краю

Морозной проруби великой,

Сияла зраком, стыла ликом,

Горела алым сердоликом

В родном заснеженном Раю!

И крикнула: мое! моя!

И плюнула в боль бытия,

В меня… вопила: ты воровка!

Да, ты воровка, а не я!

Крадешь неистово и ловко,

Ты ветром рвешь огонь белья,

Ты допотопные обновки

Нарядом пялишь вновь, змея!

 

В меня плевала. В рожу била.

Быть может, так меня любила.

А где теперь мой бедный стих?

На оба рта… на нас двоих…

Но я — не ты! Я звездной Рыбой

По дегтю ночи поплыву.

Я Волком — волю назову

И Волгу… солнечною глыбой

Держусь в пучине, на плаву…

Я песней страстною живу,

Единственной, единокровной,

Небесной, пламенной, утробной,

Что сладостью затмит халву

И дикой горечью полынной —

Глоток настойки той старинной

Из Ветхой Книги, наяву…

Я в песню вся перелилась!

А ты — ты льешь и мажешь грязь

На имя доброе мое,

На лучезарное житье,

На каждый шаг мой, каждый вздох,

Чтоб стих мой высох, чтоб издох,

Чудовище, чертополох,

Чтобы не пела больше песни…

Умри!.. да больше не воскресни!..

Забвенья пусть затянет мох

Тебя!..

 

…вот ненависть какая.

Свистит от края и до края

Безумной бурей, белизной.

Не верю — это не со мной.

Я жить хочу! Я жизнь восславлю!

…мне в рот поющий тычут паклю.

Хрипят, шипят: ты умерла

При жизни! Вот и все дела!

Сгинь! Пропади! Тебя забудут!

Твои костры! Твою остуду!

Пылай, осенняя ветла!

Не Божье повторишь ты чудо,

А крики Адова котла!

 

Ах! Что я сделала тебе,

Что ненавидишь яро, люто!

В молитве, празднике, гульбе,

В парчовых россыпях салюта!

Стихами мне в лицо плюешь!

Стихами точишь смертный нож!

Разишь мя песней, убиваешь

Словами: ты еще живая?!

Ну, ближе, ближе! Не уйдешь!

 

Я знаю: ты, бабенка, ты

Меня давно похоронила.

Крест повторил мои черты

Тобою вырытой могилы.

Мне гроб обила шелковьем.

А мы живые: здесь, вдвоем,

На зимнем кладбище постылом

Стоим… поминки… водку пьем,

Закусываем злой конфетой,

Болтаем чушь про то, про это,

Присловьем чешем языки —

То ль по любви, то ль от тоски…

Ты старая уже, седая,

Ты красишь косы в рыжину…

О, что я сделала, не знаю,

Тебе! У злобы я в плену

Твоей, отъявленной и колкой!

Втыкай кровавою иголкой

Меня в лоскутья: ночи, дни…

Подруга! Мы же здесь одни,

Среди могил! Среди героев!

И нас, и нас вот так зароют…

И литию споют по нас…

Скажи! Кричи здесь и сейчас,

Перед чугунными крестами,

Кривя в слезах, в помаде рот,

Когда же ненависть меж нами,

Змея, поземкою умрет!

 

Но ты молчишь. Стоишь безлико.

Гуляет ветер свистом, криком.

Гуляет болью по судьбе.

И я пою тебе, подруга,

Последним лунным плачем круга

Земного, воем во трубе

Полночной, занебесной муки,

Последней песней, пред разлукой

Навечной, рассыпая звуки,

Как звезды, солью на губе,

Швыряя сребреники вьюги,

К тебе тяну я ветки-руки:

О, что я сделала тебе?!

 

ДОКУМЕНТ № 3

 

Сестры ********* рассказали, что отец долгое время издевался над ними, применял физическое и сексуальное насилие. «Мы его ненавидели и хотели только одного — чтобы он пропал, либо мы его никогда не знали», — признавалась ******** *********.

******** ********* заявила, что в день убийства отец ранил ее ножом. У девушки диагностировали колото-резаную рану бедра и ушибы.

Экспертиза показала, что две из сестер в момент совершения убийства могли осознавать фактический характер совершаемых действий. Младшая в момент преступления была невменяемой, сообщал «********** **********».

** июня следствие вынесло окончательный приговор сестрам *********, убившим своего отца. ********, ******** и ***** предъявили обвинение в убийстве ******* ********** по предварительному сговору. Теперь им грозит от * до ** лет заключения.

Свою вину девушки не отрицали. Но их защита просила обвинение смягчить приговор, учитывая обстоятельства дела. Сестры годами подвергались домашнему насилию и издевательствам со стороны отца.

 

ТРИ СЕСТРЫ

 

Нас три сестры

а я тут одна

или две три я не знаю не зна…

три имени три голые головы

три обритых горя

тише воды

ниже травы

мы убили отца

мы его казнили

утопили в Тигре Евфрате Ниле

фанфарона кента фараона мента

с того света не зрит ни черта

мы — черта

мы сами себя подвели

под тюрьмою в метельной пыли

распятьем по крови плывем корабли

шелк-паруса

винны бока

сказка для дурака

сначала он веревками вязал одну

другой втыкал кляп в тишину

а третья хруст бумаги открытое письмо

полетело людям само

у нас был сговор

мы нож припасли

стояли голые

чтоб его напугать

не увидит мать

отец шагнул в спальню

волк беспечальный

я закричала: коли!

другая через кляп кричать не могла

сползала чашкой по краю стола

летела сахарницей на паркет

летело тату с плеча арбалет

небесный букет — в грязный кювет

где же ты

третья сестра

ты в петле маятник до утра

утром дознанье тебя оживит

примешь приличный вид

нас обреют выстроят в ряд

и пойдем на парад

цыплячий выводок сыт и пьян

в орденах пригорелых на солнце ран

пожизненный клан

посмертный канкан

мы храм трехголовый псалтырь коран

кричи: исполать

шепчи: харам

салям ли салями севрюжный кукан

стальное пламя железный полкан

в крови родовая игрушка

под пухом подушки

продетый в зубы рваный гайтан

орущий стигмат последний изъян

хрипящий хорал честнейший обман

вся музыка пыток молитв караван

заоблачный свиток граненый стакан

боль — деньгой в живота карман

вопль вспорол холщовый туман

приказ — не рыдать

перекрыли

кран

музыки слёз чугунный чан

сестры

Хачатурян

 

ЯВИ СВОЮ ЛЮБОВЬ

 

она просила говорила и плакала и маскхалат

дымил березовым кадилом и пламя жрало все подряд

столбища полицейских воплей змееподобный лёт бумаг

утертые юбчонкой сопли: не опоздать в универмаг

она просила и рыдала и билась головой об стол

свиньею резаной визжала а рок пятиголосо шел

сплетался рассыпался фугой кровавым контрапунктом пел

бежал конем по небокругу а участковый вдаль глядел

он будто бы ее не слышал

она кричала: погляди!

вот синяки и здесь и выше на животе и на груди

молчали люди среди зала морозной пыточной зимы

не уходила — уползала забрав кусок житья взаймы

ломоть горбушку корку кроху

опять домой на пытку шла

до крика выдоха и вдоха молчит довременная мгла

как бил ее кулак стозвонный как бил в нее в последний раз

валялась на полу икона раскол змеился между глаз

скончалась от побоев мужа спустя неделю или две

жемчужная катилась стужа вдоль по серебряной траве

мужчину важно осудили здоровью вышел тяжкий вред

гуляли ветры на могиле и вьялицы кордебалет

плясал шарахался и ноги взлетали выше гор груди

избил до смертной недотроги

до хрипа: хватит пощади

до крика: умираю страшно

дай валидол он там в пальто

кроваво взрезанная пашня

и никогда нигде никто

она ревела умоляла и на колени на живот

валилась лодка у причала смолою красной мечен плот

и на колу опять мочало и тот кто умер вновь восстал

и начинай судьбу сначала влезай на правды пьедестал

и лишь она лежит под слоем бумажной полицейской лжи

под вечным северным покоем

под вечной клятвой: не дрожи

одна избита переломы и соль и боль взамен зубов

спасибо умираю дома Господь яви Свою любовь

 

НОЧНОЕ ЗЕРКАЛО

 

…она не видела ничего слепая навзрыд

не видела как зеркало мелко дрожит

как раздвигается пьяная амальгама

падает пирамида хвои снега и хлама

она в зеркало не глядела

а оно меняло душу и тело

серебрилось бритвой ветра брилось

мерцало срасталось и снова билось

искривлялось изумлялось изгалялось

било под дых било на жалость

било осколки сыпались под рубилом

не видела ничего что не-было-было

ни серебра ни мрака ни зги

по черной воде круги

затылок последним движеньем

от зверя

закрыла

доской отраженье

напрочь

наслепь

наспех

забила

забыла

 

ДОКУМЕНТ № 4

 

В один из вечеров муж напился и избил меня ногами. Мое терпение иссякло.
Я подала на развод. Покинуть мою квартиру **** отказался, а вызов полиции только разозлил его. Ночью он выломал дверь, набросился на меня, стал швырять из угла в угол.

Я крикнула старшей дочери: “Беги! Позови на помощь!” — а муж втолкнул меня в комнату к младшей дочери. Тут я осознала: он пришел меня убивать. А за этой мыслью последовала другая, совершенно невыносимая – о новорожденном младенце в коляске за моей спиной.

Времени думать не было. Я схватила с тумбочки нож и выставила перед собой. В этот момент **** сделал шаг и обмяк. Лезвие вошло ему прямо в бедро. Я попала в артерию. **** умер на руках у врачей, а дальше начался кошмар. Детей забрали, меня отвезли в Следственный комитет. Целый месяц под домашним арестом я не могла поверить в случившееся.

 

РОДИТСЯ ВОЛЧОНОК

 

…юродивый Царь-Волк прыгает через девять огней —

катайся колесом, скоморох, до скончанья дней!

Царь-Волк сер-мохнач, коронушка златая на башке,

вдоль по улице стелись — бесьей шкурой на Божьей руке!

вдоль да по широкой, удаленький, сер-клубком катись!

на тебе, Царь-Волк, смур кафтан, опоясочка-жись,

опоясочка небесная, шелковая,

шапка бархатна, локоток выгнут подковою,

ах, околыш черна соболя, сапоги сафьяновы!

ты, Царь-Волк, с ума спятил меж людьми пьяными!

рукавички барановы нацепил на лапы когтистые —

да вдоль по улице мостовой — перекати-полем неистовым!

рукавички барановы, за них монета не даванная,

с короба стащены у торговца обочь вина разливанного!

об землю вдаришься — обернешься, Царь-Волк, добрым молодцем…

таковому красавцу девки, яко Богу Осподу, молятся!

под полою гусли тащишь, а можа, на загривочке…

за пазухой — дуду-в-горюшко-гуду,

льется песня яко сливочки!

стань как в землю вкопанный, Царь-Волк, да заиграй на гусельках!

а зубами щелк, щелк… а дрожат-то усики…

а струна-то загула, загула, дотла ветер сожгла,

а дуда-то выговаривала, будьто солнце рожу жарило!

 

ах ты, Царь ты Волк, не узнать тебя, княжича!

не возьму я в толк, как измазал ты морду сажею.

как умыл пасть вдругорядь —

да пошел плясать,

колесом средь толпы кататься ринулся!

ах, палач ты кат,

ах, вор ты тать,

зачем яблочком наливным из-под сердца вынулся?!

а старуха с печки прыг — и с тобою пляшет вмиг!

и пляшет рядом старик,

безумный беззубый гриб-боровик,

а теперь с Царь-Волком — безусый новик!

угости старуху, Волк, да пищей своей,

из кафтана выдерни гусей-голубей,

шею голубке сверни да старухе всучи —

пущай в чугуне сварит в широкой печи!

крынка овсяного теста —

вот бабка и невеста!

молчи, бабка,

чай, не девка, на передок слабка!

 

а ты, девка красна, к Царь-Волку ближе шагни…

зришь, в глазенках его горят огни…

а ну, валяй, ближей подойди…

как он зраками жрет лалы на твоей белой груди…

а ты гляди, на Царь-то-Волке кафтанчик-полудурьице,

кафтанчик-полудурьице, златым дымком курится,

миткалинова рубаха развевается-трепещется,

скоморохово монисто бьет сребряным подлещиком,

ну давай, девка красна, Царь-Волка обними,

между всеми изумленными людьми,

пущай охают и ахают, возжигают очи ярче свечи,

а ты, девка, Зверя перед плахою, яко Бога, приручи!

а ты, девка, Волка из руки корми,

да за шею его крепче, крепче обыми,

развяжи на ём опоясочку шелковую,

шепни на ухо шерстяно ёму шелково слово,

а он тебе и прорычит в ответ:

не Зверь я на множество злобных лет,

не Волк я, резцов-клыков снежный горох,

а Царь скоморохов, наиважный скоморох!

скоморошки люди добрые, голосят-поют,

сухарь черствый весело жуют,

да так и помрут в безвестии,

скоморошки всюду дома, скоморошки очестливые,

скоморохи высоко летят, яко ангелы Божии,

скоморохи вина не вкусят во грязи-бездорожии,

скоморохи не смолят табак,

не обидят калик перехожих-нищих,

скоморохи не ловят в горсть пятак,

ежели деньга в кровище,

скоморохи шапки рытого бархата на затылке носят,

скомороху для веселой пляски все одно — весна ли осень,

обними, красна девка, Царя-скомороха да изо всех силенок!

зачуешь волчью силу!.. гляди, родится волчонок…

 

ЗА МЕСЯЦ ДО УБИЙСТВА

 

за месяц до убийства

всего лишь за месяц

сухие листья

осенняя месть

он мне угрожает

страшнее огня

проткнет ножами

задушит меня

он мне обещает:

гляди подпалю

бьет ночами

у сна на краю

зерцало живое

последний сон

я волком вою

средь красных пелен

о люди люди

спасите меня

смерть — на блюде

куском огня

…сначала задушит

потом подожжет

нож из-под подушки

в глотку воткнет

так злобою проткнут

до сетки жил

что трижды проклял

и трижды казнил

 

ДОКУМЕНТ № 5

 

Бил он чаще всего по спине и голове, таскал за волосы, иногда случайно прилетало в лицо. Это могло продолжаться часами. Один раз он избивал меня двое суток подряд: пинал, пил водку, кидал в меня бутылки, насиловал, потом снова бил. Когда я отключалась, он обливал меня водой и снова бил до потери сознания. Я мечтала умереть, сидела голая вся в крови на полу, а он тушил об меня сигареты, заставлял просить прощения. Когда он устал и уснул, я нашла ключи и сбежала из дома в его одежде — всю мою одежду вплоть до нижнего белья он разорвал — к подруге. У нее я привела себя в порядок, переоделась, а потом позвонила своему отцу. Мы сделали снимки побоев в больнице, и я написала заявление в полицию. В тот же день мы с участковым поехали к мужу домой, но его там не было, на звонки он не отвечал. Дома была кристальная чистота: он выбросил рваную одежду и вымыл полы.

 

ДОБЫЧА

 

…загадкою-картою ляжет месть

Наври, что никому не мстила

Смутно смекай: месть — есть

Ее перевили кровеносные жилы

Твои

Старуха седая любовь

Гляди вот пляшут уродцы фигуры

Чучела подлых коварных снов

Бред девки Капричос дырявой дуры

Беззубые твари

Ватные злюки

Кривляйтесь в дегте жирного зла

Таращьте пуговицы

Цельте базуки

Скальте бусы до дна дотла

Зарей гляжу на игрушкину пляску

Вас много куклы а я одна

А вот мой волк из забытой сказки

Царевною я в него влюблена

Прыжок — и смирно подставит холку

Не плачь садись человечья дочь

Снегов коловрат

Упованье волка

А мести зверю не превозмочь

А морда — ярый царь на гадальной

На княжьей карте и воем бьет

Кровавой Шипкой

Чесмой рыдальной

Щенок Грюнвальда

Чудской помет

Ах волк тряпичный а зрак брусничный

Кольчуга шерсти походный лед

А хвост секирой горит опрично

А коготь — кожу горчично жжет

А зубы россыпью

Веселья стразы

Не греют дыры овечьих снов

Загрызть желаешь

Уж лучше сразу

Тебе волчаре не прекословь

Я — рукоделье

Я — лишь заделье

Меня низали на волчью нить

Метели-мести я запределье

Калюжный ангел а впору выть

Я вьюжный ангел

Я буду волку

Добыча доля босая сныть

Босой по снегу

Идти недолго

До воска смерти

До воя: жиииииииииить

 

ЗАЧЕМ

 

Ну зачем, о, зачем ты злом убиваешь меня?!

Бьешь наотмашь, еще и еще, наслаждения для —

Наслажденье для… продлевая безумье огня,

Режешь лезвием буквиц, ломая, кровавя, пыля.

Ты земля или небо?.. вопишь мне: я твоя смерть!..

Слишком громко сказано. Не соберусь умирать.

И меня на площади не повесить, казнить не посметь,

Хоть для гибели моей собери опричную рать.

Мое сердце украла?!.. да хоть бы и сто сердец.

Я про это давно забыла. А твоя злоба — нет!

Ты звонишь на весь Мiръ

в колокольный медный багрец,

Что я эфа, гюрза, гадюка: на весь белый свет.

Я стою на коленях пред золотою тьмою икон.

Я поклоны бью Господу: вот Он сходит во Ад.

Я тебе, палачиха, отдам последний поклон —

Чтобы зло твое никогда не вернулось назад.

Как мучительна, гибельна вдруг оказалась месть!

Как на струнах ангельской арфы играем боль…

Обернется оскаленным волком Благая Весть —

Обернется дурою-мной и хитрой тобой.

Я секреты злобы, как в линзу, вижу через тебя.

Я все тайны ненависти в красную лупу зрю.

Это Красная Книга моя, это зверья судьба,

Это птичий крик — одиноко встречать зарю.

Это зимний ветер в алмазной ночи ледяной.

Это в черном зените буйство Царя-Огня.

Это ненавистью отпевают меня. Злобой поют надо мной.

Ну зачем, о, зачем ты яростью убиваешь меня?!

 

ДИЧЬ

 

Ты моя добыча

Ты моя добыча

Можешь лепетать по-беличьи-синичьи

Глупые звонки

Смешные телефоны

Падают с руки

В грязь кабошоны

С белой рученьки

А может с рабочей

В мозолях тоски

Во звездах полночи

Тебе двадцать пять

А мне пятьдесят

Уже четверть века

Соседи спят

Когда тебя убью

Приедут опишут труп

Постою на краю

Твоих нежных губ

Вдохну на всю тюрьму

Запах твоих таежных щек

Дай тебя обниму

Я так одинок

Я тебя так ревновал —

Всей жизни опричь

Я тебя так целовал —

Убитую дичь

 

ДОКУМЕНТ № 6

 

Когда мы приехали, мне стало по-настоящему страшно. Споткнулась, упала, а секундой позже почувствовала удары в живот и по лицу. Он бил меня ногами. Никогда не видела его таким прежде. Мне хотелось, чтобы все это скорее закончилось. И остаться живой. Не знаю, сколько времени это продолжалось. В какой-то момент он остановился и спокойно ушел. Крики, вопли, грохот — никакой реакции соседей или друга в соседней комнате, все упорно делали вид, что ничего не слышат.

Постелила под столом на кухне пуховик и легла там. Почему-то мне казалось, что под столом меня не сразу найдут, если последует продолжение, а идти на улицу в незнакомом городе в мороз — не лучшая идея.

 

ВОЙ НОЧЬЮ

 

…а там далеко у зимы в плену

где звезды тихи

зверь выл на Луну

зверь плакал стихи

таял воск партитуры ковыльной

капал сургуч

темной кровию пересыльной

огнем среди туч

вой снящийся голос клеймит мощную мглу

страх поземкин волос голо ползет по столу

эй ты там жертва пониже пригнись

ни крика ни жеста лишь запах он — жизнь

я тебя все равно настигну

я тебя загрызу

на задворках или на стогнах

кровью пущу слезу

 

ROMEO + JULIET

 

Ему всего двадцать а ей ну от силы семнадцать

Ему всего двадцать какие ж ей-богу юнцы

Да им разрешили — с печатью — любить-целоваться

Обряд и фата эй кто други подержит венцы

Обряд и фата в золотых и серебряных звездах

А завтра поране младенца рождается зло

В ступни и ладони вгоняет громадные гвозди

А живы еще и бормочут: ура повезло

Ему всего двадцать но бить уже точно умеет

Отец бил так мать

дед бил бабку

и он бьет жену

Жену молодую морозного камня камею

Хрустальную птицу расшитую гладью весну

И кровью пятнает белье и пощады не знает

И входит ночами в безумья погибельный раж

Жена молодая алмазная и ледяная

Летящие руки отчаянья страшный вираж

Атласные крылья простынки белее метели

Святее зальделого озера в шерсти пурги

От силы семнадцать раскинула руки в постели

Лежит поперек колыбели не видит ни зги

Не знает зачем побыла хоть немного счастливой

Зачем хохотала матрешка всю ночь напролет

Зачем муженька обнимала смеясь торопливо

Как будто бы знала: назавтра полночно убьет —

Средь снега-простынок

средь музыки грозных поминок

Средь наволок боли кричащих кровавых заплат —

Тебя лебедица младая во ждущий суглинок

Сложившая крылья — и без возврата назад

Поклавшая в ямину лепет и смех и рыданье

Нырнувшая слепо в разверстый земной океан

А муж твой в наручниках зимних идет на закланье

И на покаянье уходит в дымливый туман

А кто вы такие ребята вы слезы людские

Ромео и Юлия вы только наоборот

О смерти-бессмертьи не знаете да вы такие

Заклеите жестью и жёлчью улыбчивый рот

Царапины раны созвездия страшных побоев

А жизнь так нежна и хрупка мрамор сон сердолик

Встают истязанья и крики волною прибоя

Встает над кроватью безумьем распяленный лик

Орущая болью бредовая рожа Горгоны

И змеями косы с небес на подушку ползут

И катит Юпитер сорванным Царским погоном

И жить Джульетте каких-нибудь десять минут

Последний наносит удар разъяренный Ромео

Острее любви под ребро — раскаленный кулак

И сбивчивый шепот сияющий жалкий без меры

Не бей я люблю тебя

я же люблю тебя так

 

НЫНЧЕ УБЬЮ

 

…ах какая тоска сединой у виска

я вижу Зверя его шерсть высока

хвост вытянут по ветру силен и прям

он кажет стать всем трусливым нам

трусливым ветрам трусливым царям

за храброго сироту зимний хор отдам

Я вижу Зверя а не видите вы

вижу звезды поверх инея головы

он из лесу вышел а мы помрем в городах

на задах жизни у смерти на задах

говорю Зверю: ну ты не гляди с тоской

ты же почти человек ты ласковый такой

а кровью питаться под елью-матицей —

так это ж выдумка все

по снегам древним катится

морды твоей колесо

скалится ночь течет с ледяных клыков слюна

Зверь рычит мне: берегись одинокая одна

на тебя дура идет охота я прыгну вот-вот

ты птица чужого полета да жаден мой ловкий рот

нет жальче потери крика безумней нет

я вижу Зверя здравствуй на множество лет

распахиваются двери

в лицо вижу смерть мою

я вижу Зверя

я тебя нынче убью

 

ДОКУМЕНТ № 7

 

Я вся и всегда была в огромных синяках и царапинах. Даже на лице. Приходилось прятать и маскировать их. Он закрывал двери и окна, забирал мои ключи и телефон, чтобы я не могла убежать. А потом бил. Бил сильно. Даже ногами.
Последний раз он избил меня так сильно, что остались гематомы и черные синяки по всему телу. И несколько раз ударил в голову, она потом ужасно болела. Я кричала, сколько было силы, звала полицию или хоть кого. Но никто не пришел на помощь.
Пытался задушить и перекрыл мне нос и рот. Я уже почти потеряла сознание, когда он, видимо, понял, что может убить, и отпустил. Больше не кричала. Поняла: помощи не от кого ждать, кричи не кричи. Ни соседи, ни прохожие будто и не слышали моих страшных криков, хотя это был солнечный день и окна у нас были открыты, людей на улице много гуляло. Он отошел от меня и молчал. А через несколько часов принес полотенца, смоченные в холодной воде, и прикладывал их к моей голове и рукам, которыми не могла двигать.

 

ВОЛЧЬИ КРЕСТЫ

 

Ах и Царь мой, Царь, мой Царь-Волк,

Зубами вострыми щелк!

Я-то дивная дочерь твоя,

Свет-Юродивая.

Ах государь мой, шествуй един, инда целый полк!

А я назаду бегу, дую во дуду, пляшу при народе!

Я-то дочерь твоя, Волк мой Царь.

Ты пройдися колесом, песню звонкую жарь!

Я бы, Отче, хотела такова, яко ты, жениха:

Ибо к сокровищам слепа, ко княженью глуха!

Я б за такова, как ты, батька Волк, бегом да пошла:

Власы под бабий плат убрала — и все дела!

А такой, как ты, Отец Волк, он не бросил бы мя;

Он бы вытащил мя из любова огня-полымя!

Сыта не сыта — а праздник завсегда.

Пьяна не пьяна — а вечно молода!

Звана не звана — а везде во пиру.

Больна не больна — а не жди, не помру!

Приходи ко мне на ночь,

Будем семячки толочь!

Уж я тя распотешу, скоморохова дочь!

Ах, и стану я, Царь Волк, скоморохова жена —

Людям на блюде и яблоком не нужна!

Яблоком со блюда зимнего скачусь,

По великой остуде, по синю небу повлекусь,

По площадному ситну хлебу юлой заверчусь!

 

И ничевошеньки не надобно: ни меду, ни сахару,

Ни персидских фиников, ни изюма фряжского,

Ни глотка бражки, не тряси фляжкой,

Ни у батюшки исповеди, все колокола выстыли!

Все фрески расстреляны! Все иконы повымерзли!

Лишь одна осталася икона нетленная!

Катит с небосклона златом сокровенныим!

А разбойник ей под куполом грозит

кулачищем здоровенныим!

А соборный-то дьяк главу задрал, страхом мается,

Слезой обливается, рукавом утирается!

А я, дочерь Царя Волка, я-то рядом стою:

Жить уж недолго, на, дьячок, возьми жизнь мою!

Жизнь моя — пирог! Откуси кусок!

А то тесен мне Мiръ стал… не низок, не высок…

А ты, дьяк, не ленись, мне муженька подбери,

Скомороха Митроху, чтоб спать не дал до зари,

Скомороха Мишку, чтоб с мышкой под мышкой плясал,

Скомороха Ваньку, обниманьку-целованьку,

чтобы сердцем да устами дерзко пылал…

А коль некрещеный —

Я сама ево покрещу:

Крестом Солнца на грудь скачусь с небосклона,

Расцелую жарко да все грехи разом прощу…

И пойдем мы венчаться на Ивана Купалу…

Эх, Царь мой, на колу мочало, да начинай сначала…

Эх, и Царь мой Волк, кудлата голова!

Я б сначала начала… да забыла слова…

И я вою, как ты… в серой шкуре, как ты…

А вдоль дороги столбовой горят кострами

волчьи кресты…

 

НАЛЕЙ ПОЛНЫ БОКАЛЫ

 

Это так обычно привычно так над головою — кулак

Можно поранить ближнего ни за понюх табаку

Можно распять любимого не за деньги за так

Избичевать любимую сужденную на веку

Я тебя нынче ударю в кровь в синяки изобью

А может просто убью пусть тюремный приснится сон

Я на тебя замахнусь у зимней пропасти на краю

Ты мне выкрутишь руки чтобы услышать стон

Ты мне оружие огнестрельное нагло подносишь к лицу

Я в ответ наточенный кухонный нож из кармана тяну

Насилие — черный дворец

в нем не ведут к венцу

В нем безумец и врач — оба идут ко дну

Муж хочет иметь навсегда полную власть над женой

Жена хочет мужа убить а что остается ей

Вот он волколак — серой тенью — между тобой и мной

Вот она ненависть меж людьми гляди веселей

Спой Шотландскую песню Застольную Пьяную

ах прежде чем

Кости сломают бранью осыплют черными конфетти

Ты меня нынче убьешь ничего о смерти не вем

Жить хочу жить не убивай только прости прости

 

ДОКУМЕНТ № 8

 

В прошлом году, уже перед самым разводом, он меня ногой скинул с лестницы, а потом добивал меня в ванной: ногами, руками, кулаками, душил. Он очень любит душить.

Я неоднократно вызывала полицию, но они мне твердили одно: «Разводитесь, мы ничего не можем сделать, потому что вы — муж и жена». И что толку? Я с ним развелась, но ему жить негде, мы все равно живем под одной крышей, и он продолжает нападать на меня и оскорблять. Стал мне угрожать: «Я тебя убью, расчленю, части твоего мерзкого тела будут валяться по всему городу, я тебе хребет сломаю, вот увидишь».

 

СУДНЫЙ СВЕТ

 

Время текло и летело, под ногами моими плыла земля,

и земля кренилась палубой корабля,

и вцеплялась я в релинги: земля, о, где ты?

Справа по борту? слева? в последних дымах красоты?

Я еще чуяла мою землю. Я любила ее.

Я любила людей: бежали, ковыляли, хромали по ней.

Повторяли ожоги огней.

Летели, по ветру с веревок белье.

Мой народ. Колким жнивьем торчал из земли.

Таял молитвой во вьюжной  пыли.

Люди шли, корабли;

в кишках, под брюшиной,

под сердца винтом аршинным,

под ребрами

недобрыми

жадных железных трюмов

спал угрюмо

избитый, исхлестанный солдатами Бог,

и был Он опять одинок.

 

И всяк на земле холоден был, одинок,

и никто никому не давал зарок,

и одинока была земля,

и никто не стоял у руля,

один плыл безумный летучий корабль на далекий маяк,

на солярный, полярный, пожарный знак,

на лунный огонь, а на деле — во мрак,

а иначе нельзя никак.

 

Время текло и летело, я чуяла под ногою жгучие корни,

под ногой становилось все шире и все просторней,

земля раздвигала, как в родах, в любви, ложесна,

она тоже была одна.

Хотела любить.

Рвала кровеносную нить.

Земля раздвигала границы, миры,

смеялась ртом черной дыры,

почва пахла смертями, червями, травой,

всяк, несчастен и наг,

наглец ли, мертвец,

был живой, навеки живой,

почва вспыхивала казнящей водой, шальною рекой,

взвивалась грязной рукой,

рука сжималась, последняя малость,

в предсмертный кулак, —

а иначе нельзя никак.

 

Река и небо, братья и сестры земли,

вы от меня недалёко ушли,

я время, я же почти река,

я осока у тростника,

я еще чуть — и небеса,

у меня льются,

текут и бьются

слезы, скулы, глаза, волоса,

наизусть поются

голые, гордые, гончие голоса,

я земля, я под ногами плыву,

я разымаюсь, я вас в себя, внутрь, зову,

потому что я родина, я одна ваша родня,

последняя ваша вера, а вы — одно, что есть у меня:

отпечатки ваших ладоней,

сургуч ваших ступней,

на моем лугу пасутся ваши смирные кони

под табуном моих полночных диких коней,

я родина, я последний мягкий пласт,

черный отвал, глубокий раскоп,

я земля, меня любой из вас затопчет, предаст,

я умру под тяжестью ваших изумленных стоп:

под кирзою сапог, полозьями санок,

изморозью танков, узорочьем шин,

ваша земля, олениха, белуга, утка-подранок,

в дерюге туч — журавлиный клин,

вот сейчас, вот теперь, пока войны еще нету,

пока дыма разрывов, волчьих жертвенных воплей

нет еще, нет,

сию минуту, до тьмы, до света,

не включайте, не надо света,

ослепну, оглохну, ни клейма, ни пятна, ни меты,

да вот он, бесстрастный, бесстрашный,

суконный ли, медный, калашный,

огонь, елей, вино и брашно,

мой Судный Свет.

 

КРОВЬЮ ЗЕРКАЛА ЗАЛИТЫ

 

О, семью семь ранений ножевых…

Прикройте наготу… кричит ребенок…

Зачем кричит… смерть — это для двоих:

Последний плач пронзителен и тонок…

Последний плач. Последний твой палач.

Последний врач. Он шепчет: удушенье.

Бормочет: времена пустились вскачь,

Мы повторим звериное движенье.

Случайно муж в ночи забил жену.

Случайно кровь развышила простынки.

Мы у страданья волчьего в плену.

О том, о сем беззвучные поминки.

Я не гляжу: сияние мертво.

Молюсь, пока еще могу молиться.

Пусть обернется зверем торжество.

Пускай поют последней вьюги птицы.

И я — никто. Закутаюсь в пальто.

Сижу, глаза открыты, слезы странны.

И я ломаюсь, жалкое стекло,

Осколки, кровь, ножи, святые раны.

Обломки, всей стопою раздави,

Железные опилки и магниты.

Язык мой солон. Кружево в крови.

И кровью зеркала до дна залиты.

 

ДВА МИРА

 

…я вижу двумя глазами два мира

один поддельный

приторный и тягучий сироп

на сладкое слетается запределье

алым вареньем обивают гроб

второй мир умирает он совсем плох

он — последний глубокий вдох

последний подлинный поцелуй

последняя правда Исайя ликуй

глубина никому не нужна

ни зима ее ни весна

глубина океана

глубина — распахнули ножом рану

в жемчугах поддельного пота лоб

поддельным брильянтом пылает сугроб

поддельная смерть

никому не посметь

намазана прокурена вусмерть пьяна

глянь как красива она

позорница покойница

бесья беззаконница

а причеши и пригладь —

царица глядь

обман больше правды любят всегда

на обман распадаются города

на ложь разымаются небеса

жить полчаса

осталось

такая малость

глаза человека

волка глаза

желтый янтарь старая бирюза

твою душу зверь уже отгрызает от тела

ты этого не хотела

последним живым криком страшно кричишь

…поддельное молчанье

трусливая тишь

 

ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ЖИТЬ

 

А если бы тебе, да, тебе — стук топором, стук! —

Отрубили обе кисти рук?

Холодная кровь. Плохо течет.

Ни воплей. Ни слов. Только нечет-чет.

Только связана пленница. Повозка катит

В лес. Ни мыслей. Ни зла. Ни обид.

Ты прекрасно знаешь: за тем кустом.

Ты прекрасно видишь, что будет потом.

Ты зверино чуешь, что будет сейчас.

Бог глядит бешеным светом

твоих обреченных глаз.

Две руки, прикинь. Ужаснись: две руки!

Вчера — близко. Сегодня — далеки.

Можно ты не будешь про последний бал?

Про то, как он тебе руки отрубал.

Про то, как он тебе жилы перегрызал,

Волк, оскаленный изо всех зерцал.

Волк, глядящий из всех лесных озер.

Волк, вопящий один, будто дикий хор.

Бинты, йод, резиновые жгуты.

Царь — Волк, калека — ты.

Помиловал! Культи замотал! Орал: живи!

…тебе не вынести такой любви.

Тебе не вынести ненависти такой.

Слышишь, поют — там, вдали, за рекой.

Загорались огни. Догорали огни.

Если хочешь жить, головой мотни.

 

ДОКУМЕНТ № 9

 

Один раз муж пришёл домой в ужасном настроении. Я не знаю, что у него тогда случилось. Начал бить меня сразу же, как вошёл домой. Я плакала и умоляла его остановиться. Бил сильно. Я испугалась, что он сейчас меня убьёт. Он душил меня, бил по лицу, а потом прыгал на моём животе. Потом взял из книжки, где мы хранили деньги, все сбережения и ушёл. Я не могла встать. Кое-как доползла до своей сумки и достала оттуда телефон. Около часа не решалась никуда позвонить — такой позор на нашу семью, муж избил! Потом набрала номер скорой помощи и сказала, что меня избил муж И крикнула: приезжайте скорей, я умираю!

Дверь врачам я открыть не смогла — валялась на полу, вся в крови. Врачи вызвали аварийную бригаду, чтобы выломать дверь. Когда меня перекладывали на носилки, я отключилась. Очнулась в больнице. Медсестра мне сообщила, что из-за полученных травм и внутреннего кровотечения мне пришлось удалить матку, и я никогда не смогу иметь детей. С тех пор жизнь для меня закончилась.

 

СКОМОРОХИ СЕВЕРНЫЕ

 

Ох ты Царь мой Волк, сядь в лодью

да плыви на Острова…

да греби, греби по Беловодью,

да хоть вода едва жива…

А в воде-то люди, вчерась еще живые,

на дне бревнами замшелыми спят…

Проплыли скоморохи, проплыли молодые,

Молоды да веселы из лодочек глядят…

Увидали ракитов, увидали кусточек,

А под ним убитый лежит.

Увидали древняный, увидали дубочек,

А на нем распятый висит.

Ах ты, безвинно распятый, монашек проклятый,

Поставленный на комара!

Острова юродивы, на груди моря цата,

Под звездами горят до утра!

Царь Скоморох, срежь пруточек!

Царь Волк, исделай гудочек!

На дубочек навяжи звон-струну!

Ой, гудок, не гуди,

Мово отченьку не буди,

Мою матеньку не бросай ко дну!

Ах ты, батька Царь Волк! А и где ночевал?

Под купиною златой при дорожке?

Кого во тьме побивал? Кого в ночи целовал?

А тут как тут, едут мимо скоморошки!

Едут мимо с гуслями-звоном! Едут Мiромъ спаленным!

Едут в конце Мiра, а как бы в начале!

Едут битые Мiромъ, а голосят влюбленно:

Прокатали мы тя, Мiръ, прокатали!

Свет наш Мiръ, дорогой! А в тя боле — ни ногой!

Ни ногой, душа, ни ногою!

Заночуй под кустом! А что станет потом —

Распотешь, душа, припевкой другою!

Я, Царь Волк, на телеге! Идут ветры и снеги!

А я пешим, душа, нынче пешим!

Скоморошки, не дыша… из Небесного Ковша

Пей, душа, пой плясицею лешей!

В море спят Острова… Отче, я ведь жива…

Не замучили, душа, не убили…

Я ведь помню всё…

И катит Колесо…

И поет скоморох на могиле…

Как нас мучили — ох!..

Убивали как — ах…

А служили мы, душа, Литургию,

Где морошка и мох,

На камнях-валунах,

А перловица, душа, — панагия…

Ах, во льдах Острова —

Владей не владей…

Ах ты, море-окиян… глубоко…

Там гуляет Волк…

Он грызет людей…

Он один на всех палач одинокий…

Ах, земля-моря!.. Ах, зверь выл не зря…

Мы и пели, душа, и молчали…

А за сколами льда — золотая заря…

Мы такой, душа, не видали…

Не будите Отца… не кажите лица…

Тихо бьет во ребро бубен сторожкий…

Не гудите в гуду… в слезы, в звезды уйду…

Скоморошка, Волчья Дочь, скоморошка…

 

КНЯГИНЯ ОЛЬГА

 

Гулянья мои, ну, значит, Ольги по городу

становились все безумней и путаней.

Молчанье обочь клятвы и голода.

Мерцанье обочь мрака распутного.

Вылететь из дома, бежать внутрь города,

в его каменное чрево, морду стозевную,

нырять Ионой в брюхо кита, медью ли, золотом,

укрыться, спастись, кануть в озеро зеркала.

Где бедная птаха-жизнь гнездится, прячется?

…от ненависти — некуда. Да и незачем.

Выйти на площадь. Открыто плачется.

Тебя нынче ловят снежным неводом.

Открыта грудь. И лицо открытое.

Бейте, люди! До скрежета зубовного!

 

…люди, я не сделала ничего позабытого.

Люди, я лишь глотнула напитка любовного.

 

Круги мои, ну, значит, Ольги по городу

Все темней гляделись, все невозвратнее.

Не круги, а заячьи петли по холоду.

…петли

…пуля

…боль

…безумие вкуса мятного

Хмель валерьяна водка — из-за пазухи

Плюнут завтра войной а сегодня на кладбище

Мчит княгиня кафтан парчовый пылающий

И вдруг падает снежным комом на паперти

И вдруг разбивается на сколы памяти

И плачет незнамо незримо незнающе

…вбирай жадно зрачками бухарский ковер

над ночной патлатой башкою полнощною:

дегтярная кошма

развышит простор

ледяными, алмазными зернами проросшими

…этот Мiръ, синий, темный, морозный, он так горько просторен

…он упрям, умен и упорен

…а для тебя тесен

…белое поле для твоих Волчьих Песен

…не повторяй волчьего воя

…монисто звезд и планет, чернь-серебро над головою

…я безумна, от горя и боли помру я

…наплевать на жизнь первую, дайте вторую

…дайте жизнь темную, слепую, царскую, господарскую, праздничную, высокую

…эй, и кто же там плачет, на снегу животом, за сухою осокою

…да это я, всего лишь я, только я, и никто более

…поклянусь криком

…поплыву ликом

…захлебнусь болью

 

…я, ну, значит, Ольга шла, и шла, и шла,

Катилась пустой рюмкой по краю стола,

под черной густой нефтью полночного неба

скрипели шаги и стонали немо,

петляли шаги на широком снегу,

пылали — ни зги! — на последнем бегу,

трехпало, зверино горели следы,

трепыхались поземкой беды,

стекали жадными письменами к покрову воды,

заберег-шуга, золотой ряски крап,

рассыпались крестами птичьих лап

на лютой, под полной Луной, белизне:

не стерпеть!

Мы живем в зимней стране.

Снег, жемчуг! Изобильны тьмы святые дары.

Мороза престол — до утра, до поры.

Хитра и щедра ведьма-зима.

Сведет с ума.

Ольга, не обезумей, княгиня, держись.

Это же твоя единственная жизнь.

На птичьем лезвии зимнего ножа.

На звездном острие: ресницы дрожат.

Слеплено сердце из красных слов.

Все в крови! Горят! Это любовь.

Сыплются и шепчут, шьют морошкою путь…

Не уйти.

Не умереть.

Не уснуть.

Не вздохнуть.

 

Волк, выходи! Ну, давай! Из-за угла!

Твоя взяла.

Я, княгиня Ольга, нынче во всеоружьи!

Мое вьюжно, недужно, жемчужно окружье!

Стара? Молода!

Какие мои года!

На мне нынче ночью, для торжественной встречи тебя,

расшитый смарагдами, лалами павлиний кафтан;

наряд, это бабья судьба;

клеймен красотой Мiръ, пьян;

кафтан-алтабас, воротник-адамас,

из широких, холодней реки, рукавов

нежно глядят, обнимая запястья, высвечивая покров,

золотей, чем солнечный глаз,

зарукавья нижней атласной рубахи.

Я нарядилась на свадьбу? На плаху!

Рубаха розова, ярче зари!

Это свет мой сквозь ребра бьет, изнутри!

Это зарю я в ночи надела,

окутать нагое снежное тело,

тебя, Волк, светлой зарею встречать!

Ты просто зверь из чащобы,

ты рык из утробы,

ты не отец мне, не мать!

А еще из богатого сундука вынуто,

на плечи мои небрежно накинуто,

по снегу волочится корзно:

богатым горностаем подбито,

одиноко — во стае — убито,

бархатом красно и грозно,

белые шкурки пушистей сугробья,

гляжу исподлобья,

а бархат-кровь истово льется-горит,

страхом-ужасом, инда птиченька-душенька,

смертно изрыт,

под звездным полоумным, залетным светом

играя древним пурпуром, заморским стилетом.

На плече крупный яхонт пылает, что иконная скань;

им заколола богатую ткань,

чтобы в сугроб не свалилась с плеч.

Устала! Вот бы в снег навзничь лечь!

Кика надо лбом высится Кремлем, алой башней,

как в печи взошедшее брашно,

вся сплошь расшита мальками-сердоликами,

гранатами-ликами,

пшеничными зернами

перлов отборных!

Сама, Волк, в ночи вышивала!

А мне и горя мало!

Вот самоцвет, вот камея!

Я все умею!

Ты, зверь, так-то сумей-ка!

Я — златошвейка!

А ты, когтистые лапы твои?!

Тебе лишь бы перегрызть глотку любви!

Разве коготь твой шелкову нить удержит, золотую иглу!

Канет счастье во мглу!

Рыбой вырвется любовь из когтей.

Выходи! Жду сегодня гостей!

Разве сердце твое горит, как мое,

целым небом громадным, алмазным, полночным?!

Вижу Бога воочью!

Крыла за спиной. Крест на груди.

Давай, смелей ко мне иди.

Ступай по снегу ко мне.

Зенит весь в огне.

В снег впечатывай лапы.

Смоль небес в брызгах златого херувимского крапа.

Река молчит подо льдом.

Это моя жизнь, Волк. Это мой дом.

 

Из-под сверкающей кики на лоб мой спускается поднизь.

В ней сметаною, маслом кругло, светлейше горят жемчуга.

Волк, я, княгиня Ольга, все забываю; все помню.

А жизнь без песни не дорога.

Без любимых снегов. Без родной ночи.

Волк, стой, не вой, нынче молчи.

Я, княгиня Ольга, к тебе по снегу,

по зимнему лютому веку,

в красных ордынских сапожках,

в чаше ночной золоченая ложка,

медленно подхожу.

Не дрожу.

Я руки в перстнях,

в тяжелых полночных огнях,

высоко подниму.

К тебе протяну.

Ну, загрызи. Или обними.

А хочешь, я тебя обниму.

А потом прокляну.

От смерти спаси. Меня. Одну.

 

…петли вьются, затягиваются

…княгиня, красавица

…и выбегает на площадь,

и ветер флаги полощет,

а это вокзал,

как уехать навек, ей никто не сказал,

и в голос ревут поезда,

увозят твое времячко туда и сюда.

Она бежит против снега,

сундук распахнулся, угрюмый вокзал,

на груди смарагд оберега,

как молиться, опять никто не сказал,

как помнить, никто не поведал,

как любить, как прощать,

рукава кафтана реют флагом Победы,

сапожки ханские, кровавые,

в бою добыты со славою,

кладут на время печать,

втаптывают в грязь и снег время,

сверкают из-под шелковья корзна,

мимо вокзала грохочет, гудит война,

а огромная люстра висит надо всеми,

кренится, грозно и дико вращается,

обещает, улещает, взрывается, падает, возвращается,

она всем не нужна,

она никому не нужна,

хрустальная, медная, золотая мошна,

на нее даже глаз не вскинут,

вверх, в небеса, не глядят,

а сиянье кружится над отцом и сыном,

надо всем, что мед и что яд,

над толпой, опозданье вечно,

над тобой, княгинюшка, над тобой,

посреди старого вокзала оплывшей свечкой

ты горишь, воск слезы над губой,

застывает, друзами наползает,

снова тает, течет опять,

ты разве святая, течешь слезами,

люстра, помоги, тебе исполать,

мое небо, стекло битое, моя Вселенная,

крыл размах кристальный, живучий, живой,

моя жизнь, изменная, неизменная,

бешено, горьким золотом,

серафимским молотом

сверкает над головой.

 

Я и в земле буду тебя зреть, чудо!..

…я от тебя, Мiръ… не убегу…

…круг пламени

…птичья клеть

…жемчугов остуда

 

…баба в расшитом звездами княжьем кафтане плачет.

Незряче.

На коленях.

В снегу.

 

ДОКУМЕНТ № 10

 

Потом пошли в ход ножи, по дому ножи летали, ребенок на полу сидит, а мне так страшно: не дай Бог нож отскочит и в дочку попадет. На меня много раз замахивался ножом. К стенке прижмет, нож в стену втыкает возле лица. Ему это нравилось, что ли, я не знаю. Вот я качаю доченьку в кроватке, а он подойдет, меня три раза ударит по голове кулаком. Просто вот ни с того, ни с сего. Был момент, что он меня по улице гонял с ножом. Я от одной соседки — к другой соседке… У меня такие мысли были… ужас… каких только не было: чтобы он меня скорей убил, что ли, чтобы только меня не мучил, чтобы не ходила я повсюду с синяками и шишками.

 

АНГЕЛ ОЛЬГА

 

Ах, вы знаете, много, так много историй,

Где убийства, и пытки, и крики, и стоны…

Я сейчас зазвучу в том мучительном хоре —

Перегрызенной глоткою, сердцем спаленным.

Я жила долго, долго в подавленном страхе.

Я боялась и пикнуть: за крик — оплеуху!

Я к побоям привыкла. К мерцающей плахе.

К диким сплетням —

в пол-крови, вполглаза, вполслуха.

Этот Волк… он не Царь. Он исчадие Ада.

Вырвись вон, истязаемый, если ты смелый.

Руки-ноги обвили подземные гады,

Но душа ведь свободна! Душа, а не тело!

Не скуешь душу живу цепями страданья.

Напиши завещанье. А может, не надо.

Понарошку, поверь, с дольним Мiромъ прощанье.

Да и в Мiре Небесном не будет награды.

Двадцать три нежных года ты пела по-птичьи.

Двадцать три ножевых непостижных раненья.

Поэтесса ты, Ольга, в небесном обличье

Над ручьями витаешь, над стихотвореньем.

Над изрезанной талой водою опушкой.

Над израненной жадно ножами березой.

Над судьбой: через миг станет дымно и душно,

Тихо светится лес, молодой и белесый.

Над покровом годов, страшным временем, лютым.

Над апрелем: сугробам в осколки разбиться.

Лес. Весна. Тебе жить остается минуту.

Ангел Ольга. Как пристально смотрит убийца.

 

ЦАРЬ ВОЛК В НОЧИ

 

…да, люди, догадались, я именно так живу!

Выхожу на ночную охоту.

Мимо избенок ночных иду-плыву,

мимо серых тоскливых заплотов.

Я вышел из лесу, я дикий зверь,

верь моей жизни, смерти не верь,

дрожу, искрю всей шерстью, костями,

во мне огнем кровь играет!

Снег тает под когтями,

под будущими смертями,

на тропах колючего зимнего Рая.

Я играю с живыми. С мертвецами играю.

Скалю зубы из мглы.

Зверю зверьим Богом разрешено это —

свист пули, визжанье пилы,

блеск топора, в зените комета.

Вервием перевяжут лапы… завоют собаки…

если охотиться буду плохо и глупо…

Звезды ползут в зените, алмазные раки!

Облизну черные адские губы.

Красный язык. Глаза желты.

Горят, смоляные топазы.

Я волк, охотник,

а ты, людской тягомотник,

не стрельнешь в меня ни разу —

ни в грудь, ни в ребра, ни в лоб низкий, серый,

не подобьешь на скаку и в стойке:

не успеешь Бога позвать,

прохрипеть: в бога-душу-мать,

горит и гудит твоя вера

в таежной, хвойной попойке!

Глотку перегрызаю — жизни чужие грызу.

Высасываю из чужих костей жар и сладость.

Над плачем чужим пущу зверью слезу.

Из горя чужого творю сахарно-снежную радость.

Из тюрьмы чужих вздохов

выпущу волю хищную, ледяную —

во имя Световида и Чернобога,

во имя проруби, где утону я!

Человек прежде был зверем!

И я не предам в себе злое, звонкое, зверье!

Человек канет в небо с земли, и захлопнутся двери,

а обо мне боги новое сложат поверье!

И будут выть на весь лес: это Волк,

это Волк желтоглазый и среброликий

похищал, себе на царствие, кровь-красный-шелк,

россыпи кровавой брусники и земляники,

похищал всю обреченную жизнь,

что так горячо, страшно отстреливалась, вслепую…

хватал зубами все людское, что плохо лежит,

от топора до плача, от предательства до поцелуя!

Это вера моя — похитить, загрызть!

Это воля моя — охота!

Мне в жизни моей не корысть!

Я — Волк безумного, по снегу и веку, полета!

Я только так жил и живу!

И дальше только так буду жить, от вашей крови пьянея!

Во сне! На опушке! В тайге! Наяву!

А смерть придет — повенчаюсь с нею!

Налягу на смерть всем телом мохнатым! Острым ребром!

Я хищник, все ваше — мое, не успеете пикнуть!

Цельтесь! Ловите на мушку!

Орлом на снег швыряйте полушку!

Играйте в голицах, седых на морозе, седым топором!

Мой прыжок! Бросок!

Орион над лесом высок!

Не успеете к перегрызенной, жалкой глотке привыкнуть.

И, пока на снегу лежите, раскинув руки,

боль и соль струя из-под век,

глядя отверженно в небеса,

прощаясь с дымом-душой,

а дымная кровь течет,

белизну крестя красным парчовым крапом, —

я, Волк, еще не Бог,

уже не человек,

урод, Царь лесной, имярек,

на жалких чужих полчаса

устало прилягу рядом с жизнью добытой, чужой,

положив на нее свою тяжелую Царскую лапу.

 

ОДНА Я ТАКАЯ

 

…и она была все время одна

и она не знала кому не нужна

и это было иногда больно иногда нет

глядеть в окно на снежный балет

и зачем-то так сложилась жизнь

в мензурку вечного сна пробрызнь

ни детей ни мужа ни внуков

приютить что ли бездомную суку

на улице собачину найти

покормить из горсти

и в дом привести за собой

и чтобы держала хвост трубой

и чтоб пахла волком и фосфор в очах

и чтобы выла на икону по ночам

и чтоб чесали ей шерсть тени ветвей

когда ветер гуляет меж фонарей

а разве у деревьев есть дети и внуки

ветвями станут венозные руки

а разве у птиц и рыб есть мужья

есть

это одна такая я

 

ДОКУМЕНТ № 11

 

Я влюбилась, вышла замуж. Забеременела. Мужа сначала боготворила, не видела его недостатков, прощала… Он бил меня — по лицу, в грудь и даже головой об стену. А потом просил прощения, со слезами на глазах, говорил, что любит, и клялся… клялся, что изменится. Но продолжал бить меня, убивать. Он убивал меня. Убивал с такой изощренностью, что вы представить себе не можете.

И вот однажды, не выдержав всего этого, в пылу очередного скандала, я приставила нож к своему уже округлившемуся животу и сказала: «Ударь, и все закончится». Я до сих пор не могу себе простить этого! Как я могла? Какое я имела право? Я даже это ему простила, а себе не могу. Это был настоящий ад, и он только начинался!

 

ИМЯ

 

ноты лесного лада

но я скажу все равно

это моя баллада

это мое вино

 

волк был седой и старый

девушке двадцать три

он сказал: на гитаре

умею играть смотри

 

что ты меня царапаешь

я ж все равно сильней

тяжестью и нахрапом

злом боевых коней

 

для мужской услады

женщина — лишь мешок

для минутной отрады

девка — водки глоток

 

так мала была слабая

воздушна тоща нежна

не назовешь бабою

девчонка на сгибе сна

 

на самом ночном излете

когда Ангелов рать

во облацех — в походе

и жалко так умирать

 

о как же ты кричала

так при смерти все кричат

над жизнью твоей свечами

Ангелы встали в ряд

 

Ангелы вечно на страже

кадит весенний дым

прядут березы пряжу

над озером голубым

 

от причала и до причала

плывем в лесном корабле

о как же ты лежала

распятием — на земле

 

тело погрызли звери

душа в зенит уплыла

я до сих пор не верю

что ты умерла

 

так я тебя и вижу:

сидим читаем стихи

небо все ниже ниже

очи твои тихи

 

и слезы тихо катятся

вдаль по твоим щекам

и имя Ольга во святцах

я никому не отдам

 

ВЬЯЛИЦА

 

Царь Волк, безумный скоморох, старик мохнатый, с бородой!

Перекинься чрез алый шелк — стань парнишка молодой!

Сон да явь сменяй местами, душа, сменяй!

Града Занебеснаго пламя охраняй, душа, охраняй!

Ярко-жарко все, да как же красно! Волк, судьба прекрасна —

Нападать да грызть, яко медведко, яко рысь!

Сами себе снимся! Сами в сундуке хранимся!

Яко налимы, в реке бьем хвостами —

А нас рыбаки сетью изловят, да черт ли с нами!

Ах ты, как слепит наряд… кровавый бархат-плис…

Люди, а ну встань в ряд!.. а ну, Царю Волку молись…

Царь-то Волченька не спит не дремлет,

Думой скоморошьей Мiръ объемлет!

Царь-то Волк по улице мостовой бежит-стелется,

Инда белым-бела бешеная вьялица-метелица!

Ты усни да усни… заметет все наши дни…

Спи, глазок… спи, другой… а во вьюгу ни ногой…

Спишь?.. а уж придет Волченька-сер-Волчок…

Тебя цапнет зубешками за бочок…

Да утянет во лесок… под горюч-ракитовый кусток…

Ах ты, Волченька, да ты ж веселый Царек!

Постучись-поколотись вон в энтот домок!

Попросись к девке красной ночевать под бочок…

Пусть за печкою поет-трещит уродина-сверчок…

Ты пусти, пусти, девка, Волка молодого ночевать!

Поклонися ему, Царю, да молви: исполать!

Да кровать тесовую ему зимним кружевом застели,

Да обнявшихся вас не узрят в метельной пыли…

Ах, кроваточка мала… ах, да печечка тепла…

Ах, пуховые подушки… греби в ночи без весла…

Ты греби в ночи, греби… люби девку красную, люби…

Шепни ей: Господи, спаси!.. да гляди, ее не загрызи…

Гляди, любовью не убей… обымись теснее с ней…

А на улице, в густой вьялице, ни зги, ни Божьих огней…

И ни яви, ни сна… и ни Мiръ, ни война…

И ни радости, ни смерти… лишь волчья любовь одна…

 

БЛОКАДА

 

…о, если есть Бог!..

Копыта стучат. Лязгают гусениц сплавы.

О, не будь так жесток

к земле, кулебяке кровавой.

О, не ножами разрежь!..

Ножи наточены. Баста.

И будут кромсать, найдя великую брешь

в стене орущей, глазастой, рукастой.

И кровь потечет по белому снегу Великой Рекой,

извилистой, дымной, —

а кольцо сожмется, и будут стрелять рукой,

так недавно нежно любимой…

И будут стрелять в нас,

навскидку, с колена, три-два-раз,

не пулями, не снарядами, — а глазами,

живыми криками,

слепыми ликами,

немыми слезами…

 

…Какая война?! Сумасбродье, брехня.

В хрипенье надсада

едва различимо: в охвостьях огня

вам уготовано хуже: БЛОКАДА.

Кольцом проклятья охвачены вы!

Вы разве не понимаете ЭТО?!

«Не понимаем. Жрем сельдей и курвей

в чащобах утробной травы

на куртагах-фуршетах».

Грязный вокзал. Не Ладога-Волга в камнях-костях.

А может, Ветлуга.

Где границы страны, ревущей в черных сетях

безумной белугой?

От какого Ужаса мы куриную голову под крыло

прячем?!

«Мне сыто. Счастливо. Мне — тепло.

И — другим незрячим».

А я, что ВИЖУ сей мир, сей Град,

Где факелами люди горят,

несчастнейший, в бабьей юбке,

чужой сам себе Нострадамус,

раскинув руки объятьем, над горем стою,

лечу обгорелой голубкой,

Настрадамус и Нарыдамус, —

что прикажете делать мне,

насквозь видящей все Замогилье,

на кровавом глазном погребая дне

все Заблокадье, Заблудье, Забудье,

все Беспределье, Бессилье?!

И зачнут убивать нас,

медленно наводя на нас не дула, а лица.

Лица, с которых вниз, на землю,

будут соленые ливни отвесно литься.

Лица, что будут казать нам

красные и смоляные пустые зубы.

Лица, чьи губы будут трубить не в Судные —

в Неподсудные трубы.

И мы падем ниц. И затрясемся.

И восплачем, возмолим, забьемся:

«ГОСПОДИ! ГОЛОДНО БЕЗ ХЛЕБА-КРОВИ ТВОЕЯ!» —

и слезами опять зальемся —

а вместо слез — голод выжал все соки —

выкрутил все рыданья — выдавил горькие сроки —

по тощим щекам — по морщеным руслам —

ржавая сукровь,

красное пойло,

плевое сусло.

 

…Пули свистят. По снегу катят

лимоны, орехи, нуга, шоколад.

Это елка, корми ребят.

Тебе говорю, накорми детей.

Елка — кошелка: в ней груды костей.

Груды снегов.

Вот моя грудь, любовь —

кожа да кости: блокадницу — ешь,

Мiръ наш голодный, пока рот свеж,

а я дай-ка тебя, Мiръ, покрещу,

дай-ка я тебя, Мiръ, за войну — прощу.

 

ДОКУМЕНТ № 12

 

Никогда ничего не просила у него. Всё сама. Сама воспитывала детей, сама таскала уголь, дрова, добывала еду, готовила ему обед. А если ему суп, например, не по нраву, то он мог выплеснуть мне горячий суп из тарелки прямо в лицо. Избиения стали учащаться. И, наверно, ему это стало даже нравиться. Бил каждый день, бил подолгу.

А потом, после побоев, меня откачивали. Я от боли разум теряла. Тут он, думаю, вошел во вкус. В одну из ночей перед Новым годом мы с детьми легли спать, а тут он пьяный входит в комнату и говорит, что я, мол, путаюсь с кем-то, изменяю ему, и начал рассказывать детям, какая я дрянь. Начал избивать на глазах у малышей. Он избил меня так сильно, что сам испугался. Вызвал медиков, они приехали, а я лежу без сознания. Потом две недели еще в больнице лежала.

Самое страшное, что это все происходило на глазах у детей.

Он меня и беременную бил.

 

ПОСЛЕДНЕЕ НЕБО

 

беременную бил

все время

и скидывала бремя

и скидывала время

и все стонало выло постоянно

пылающе и пьяно

боль соль кровь любовь

крышки крохотных

кукольных гробов

младенцы мертвые рождались

а в тридцать лет — седая

сивилла-мать

некого обвинять

из года в год

рождался мертвый народ

все бил и бил в живот-бубен отец

она шептала: когда конец

смерть — это тоже труд

искусаны губы

в ушах поют

Судные трубы

один выжил

выжил один

на свет вышел

в перекрестье годин

орал страшно

младенец-старик

он к рукопашной

во чреве привык

а времени не стало для пыток

смеялась беззубо мать

последнее небо свилось в свиток

некого обнимать

 

ВОКЗАЛЬНАЯ ЛЮСТРА

 

…я в этом городе воскресла

горю бессмысленно — к чему

какие дьявольские чресла

меня всадили в эту тьму

лодчонки узкие сапожек

по смоляному в просинь льду

а люди в пригородах кошек

едят и на сковороду

маслокипящего вокзала

швыряют толстомясых баб

все рыла хари и рыдала

едальники заткнулись даб

вокзал гудит орет и плачет

и хрюкает подъяв клыки

дедок в голицу воблу прячет

и пряник скачет от тоски

а девки крашеней японских

в шелка укутанных куклят

мат васильсурский и затонский

вразмолку с сухарем едят

гудит толпа она страшится

сжимающегося кольца

а еж топырится когтится

иглится золотом венца

громадной люстры ожидальной —

свисает жестью с потолка

ежихой жуткою сусальной

златыми жалами сверчка —

сто ламп в сто страшных лиц вонзают

живые копья в полцены

и над баулами-слезами —

чей вопль: «Мы все окружены!»

Ах город в тишине речонок

речушек рек речищ речей

беги с откоса салажонок

по льду вокзал еще ничей

вокзал — он наш его не взяли

его попробуй-ка возьми

и здесь тепло на одеяле

сопит Спаситель меж людьми

Он слизывает капли пота

со щек

бормочет Он: «Прости»

одна у Господа забота —

от нас блокаду отвести

да вот беда уснул болезный

и кулачок — под щечкой — как

у ребятенка

и над бездной

мотается дорожный знак

ты слышишь гул за кладкой мощных

мычащих мукомольных стен?!

Несется поезд Непорочных

Зачатий Девственных Измен

составы лязгают наживой

грохочет близко пулемет

собьемся в стог покуда живы

покуда Боль нас не сгребет

Эй-эй! Проснись! Но золотое

в ночи набычено чело

и морду ввысь подъявши воет

собака тощая зело

давно не кормлена ни мяса

ни завалящего мосла

жить нам осталось меньше часа

слезой просвечена скула

 

…собака посреди вокзала

повоет век — и миг молчит

о ты не все нам рассказала

поплачь повой еще навзрыд

и грохот канонады рядом

и трещина змеясь пошла

по черепу земному — Адом —

а Рай — убит —

убит снарядом —

на дне вокзального котла

 

ДОКУМЕНТ № 13

 

Мама поехала с лучшей подругой покупать машину дедушке в подарок. У нее были деньги. Ее подруга предложила заехать в гости к знакомым. Там все выпили, а когда мама не захотела дать еще денег на алкоголь, ее отравили, а потом убили. Перерезали горло от уха до уха, отрезали волосы, тушили сигареты о грудь. Тело бросили в подъезде. Маму долгое время не могли опознать. Мне тогда было шесть лет. Тело мамы привезли домой. Я смотрела, как обезображенный труп переодевают и гримируют, чтобы скрыть страшные увечья. После этого я не разговаривала год. Я могла говорить, но не хотела. Думала, все люди вокруг виноваты в смерти мамы. Я осталась жить с бабушкой и дедом. Бабушка не могла смириться со смертью дочери — плакала и кричала до хрипоты, до обмороков. Я часто просыпалась ночью и смотрела в стену, в пустоту. Шептала: мама, мама, как же тебе было больно умирать.

 

ДВОЙНИК

 

Я так устала от тебя, двойник.

Я так устала.

Ты к отраженью моему приник.

Тебе и горя мало.

Тебе так мало радости моей.

Ты жадно жрешь мою добычу.

Ты жжешь, палишь кострами площадей

Любовь мою синичью.

Ты мой двойник. Мой Волк. Ты за года привык

К слепому отраженью.

Ты повторяешь плоть, и вопль, и стон, и крик,

И каждое движенье,

И каждую отверженную мысль,

И каждый поцелуй даримый…

Я говорю себе: не оглянись!

Иди навеки мимо!

А ты — за мной. Волчара ты седой.

Такой же старый,

Как я. По следу — за ногой

Моей усталой.

И встану вдруг! И резко оглянусь.

 

…и морда зверя

Проглянет раной, рваной нитью бус,

Слезой потери,

Костер мохнатый над безумной головой,

Слепая холка,

И шерсть встопорщена,

и долгий звездный вой,

И ждать уже недолго,

И ты поешь мне песню, мой двойник,

Свою, мою, известно только Богу,

О том, как бьет и бьет в лесу родник

Торжественно и строго,

Как оборотни все мы, все!.. да, все,

Однажды все проснемся —

И там, во небесах, во всей красе

Друг другом обернемся.

 

И я гляжу, как в зеркало, в тебя,

В твою седую морду.

И я гляжу в тебя, моя судьба,

Отчаянно и гордо!

И твердо знаю: чести не предам.

Ни правды. Ни обиды.

Отмщенье, помнишь, мне, и Аз воздам,

И зеркало разбито.

 

ЧЕРНЫЙ ВОЛК

 

…я не знаю что стало со мною

я живу не отмыкая сердца не размыкая век

я людям сказалась навек больною

я людям сказала — ушла навек

 

Пусть меня не ищут

в два пальца не свищут

пусть по лесам не рыщут

тропою в факельном мощном огне

Пусть не каркает ворон на пепелище

под тусклым зеркалом неба — о позабытой мне

 

Я живу одна и я знаю смерть моя рядом

у меня тоже есть зеркало о не надо в него смотреть

Там живет Черный Волк

Зубами полными яда

он отгрызет от моей жизни

драгоценную последнюю треть

 

Я боюсь

боюсь к зеркалу приближаться

Загляну а там Черный Волк он глядит

глядит в немую меня

он такой молчаливый бессловесный как святцы

кочерга без печи

свеча без огня

 

Я метнусь прочь от зеркала в пустой угол бедного дома

затрясусь

за плечи руками себя в ужасе обниму

Я с Черным Волком накоротке знакома

я эту честь не отдам ни Богу ни черту о никому

Не каждый перед смертью Черного Волка видит

каждую шерстину на морде

каждый волос на дрожащем хвосте

И он не дьявол

он от тебя не отыдет

он хочет тебя в смерть унести

на жадном тощем хребте

 

Ты Черный Волк

ты смерти моей

тоскливо воющий вестник

в перекрестье зимних ветвей

я к зеркалу подхожу мрак серебром густо накрыт

ты выскакиваешь из зеркала холка копьями торчит

ты сильными лапами сбиваешь меня с ног

и я лежу на холодном полу

как же ты Волк одинок

это последний мой вдох последний крик

Черный Волк к тебе закинут мой старый орущий лик

выгнута шея коромыслом времен

вонзай зубы пей кровь

Черный Волк в меня ты влюблен

а может ты сер

а может ты бел

ты мои снега

ты замести меня не посмел

ты мой в черных тучах Бог

я твой красный снег

ты мой Черный Волк

я твой красный человек

я лежу перед тобой просто боль просто еда

просто воля из воль

просто никогда из никогда

самое страшное люди это же передсмерть

надо биться и выть

надо вылить успеть

жгучую жизнь:

воем — боем — всей кровью —

вон разводы ее на дощатом полу

…мой Черный Волк дрожит

воет у моего изголовья

тонко тихо плачет в черном углу

а зеркало — в осколки

я локтем разбила стекло

смерть ничего не отражает

она длинно молчит тяжело

она молчит целый век

ни войн ни слов ни людей

приди и возьми и живи и умри и владей

 

КАК ТЫ МОЖЕШЬ

 

Как ты можешь стрелять в детей

Уходи же навек и мимо

Как ты бомбу бросаешь в людей

В Нагасаки и в Хиросиму

В Град Небесный Иерусалим

Дети водят там хороводы

И курится военный дым

Гаснут похороны и роды

Как ты можешь стрелять в детей

Класс молчит запах школы мела

И девчонка снега нежней

Малышей заслоняет телом

А откуда оружье взял

Черный тяжкий ствол запаленный

Гибель катит за валом вал

И ни крика ни визга ни стона

А молчание все лютей

И метель изо всех пеленок

Как ты можешь стрелять в детей

Ты с оружьем голый ребенок

Ты со смертью в руках стоишь

Одинокий нагой бедняга

И палишь в Великую Тишь

И казнишь Великое Благо

И никто не знает что ты

Убиваешь невыносимо

От безумья и маяты

От несбывшейся Хиросимы

 

ВОЛЧЬЯ ДОЧЬ

 

Уж я, Волчья Дочь, в Сибирюшке была,

Уж я, сон-то прочь, да у Байкала пожила;

У Байкала свет-Бурханова,

Да у нево наряды хановы:

Платья у нево синя бархата,

А кафтаны плиса поднебеснава,

А штанины-то атласа перламутрова,

Уж я, Волчья Дочь,

Ходила с Байкалушкой к заутрене

Во широкие леса,

Во шальные небеса,

Во Царя-Волка, батюшки мово, владенья шелопутные!

Уж я землю, Волчья Дочь, истоптала вдоль-поперек:

В башмаках железных, с пятки на носок,

А с носка на пятку — в черевиках костяных,

Все искала Царя-Волка в урманах ночных!

Ах ты ночка, ночка-ноченька,

Да ведь ты наступишь, вечная,

Да ведь ты наступишь, смертушка,

Да обнимешь крепко, не отвертишься!

Уж я видела диковину,

Да такую, не забудется:

Как на рынке на сибирском все гудут-блажат,

Зазывают на товар, над рухлядью дрожат,

Дочь отца за копейку продает, за грош,

А отец-то — Волченькой выглядывает,

А отец-то Волком во сугробе сидит,

Во сугробе сидит, на Мiръ Божий глядит,

А и шея серая у нево схвачена рогатиной,

А и хвост серый у нево лежит на снегу,

Снулой рыбой лежит,

А народ вокруг визжит!

Ах, старик ты Волк, тебе исполать,

Ты ж зачем себя разрешил продавать?!

Ты ж такой владыка! всех ты можешь возлюбить,

Ково наградой наградить, ково погубить!

Ково златом-серебром облить! ково посечь-казнить…

Ково хвостом смахнуть! Кому лапу на грудь!

Ково во кровь загрызть… кого на загривок — и в путь…

А на дочь ту гляжу, ей в ухо жужжу:

А за сколь продаешь?.. отдашь за вострый нож?..

Моя мена хороша, хороша —

У меня за пазухой ни гроша!

А ножом-лезвиём спасу жизнь мою:

Не Волк меня, а я Волка убью!..

 

И только я с ножом ко зверю подошла —

Глянул в душу мне, и закрутилась мгла,

И стою я на снегу, и зрю жизнь мою:

Ах, и это ж я сама, Волчья Дочь, Отца — продаю!

А нам жизнь не познать, а нам смерть не познать,

Нам во вражде погибать, нам во родстве умирать…

В родове-родстве… а может, в воровстве…

Во свадьбах-крестинах… во слезном вдовстве…

И на колени пала я пред Волком-Отцом,

И прижалася к мохнатой ево морде лицом,

И шептала так: Волк мой, Царь людей и зверей,

Прости, обидела тя, дочерь твою — убей…

Глотку ей бесчинную — клыком перекуси…

И хлынет кровушка… и Господи спаси…

И никакой не надобно на базаре таньги-деньги…

Эй, люди, от Волка-Царя судьбу береги…

Ты, Отец, прости… невмочь таскать на горбу суму…

Уж я, Волчья Дочь, тебя покрепче, крепче обниму…

 

БАЮ, БАЙ

 

Били до смерти ребенка отчим и мачеха

В чужой стране.

Так! за любовь деньгами заплачено.

Сердце — рыбой — на дне.

Злоба — двойник любви. Ее чертово зеркало.

Все радовались: ребенок будет

Жить хорошо.

 

…зависли меж землями,

Меж океанами люди.

 

Люди. Сироты. Со вспышкой магния

Щелкнутые на пленку.

Люди. Еще немного — и Ангелы.

Убийцы. И плачут тонко.

Люди. Взрослые. А душами — дети.

А может, рыбы и черви.

Ничему не верят. Ни за что не в ответе.

Никто не последний, не первый.

 

А мальчик забитый тихонько лежит.

А мальчик убитый тихонечко спит.

Баю, бай.

Смерть — посмертный Рай.

 

ДОКУМЕНТ № 14

 

Меня била мама в детстве. Часто и сильно. За любую провинность. Била сначала кулаками, однажды ударила кулаком в глаз. Глаз посинел и опух. Потом исцарапала нижнюю часть лица ногтями, пыталась замазывать кремом, запудривать, но получалось плохо… оттого, что приходила в школу то с кровоподтеками, то с царапинами, никто не подходил ко мне в классе. Меня презирали и стыдились. И я стыдилась, что я такая. Стеснялась сильно… пряталась… боялась после школы возвращаться домой.

Мать зверела все больше. В ход пошли скалка, нож и горячая кочерга от печки. Нож и кочерга вселяли в меня большой страх.

Но не это запомнилось из детства как самое страшное. Раны зарастают, а страшные слова помнятся. Мать кричала мне в лицо: ты дрянь! Ты не такая, как все! Ты тупая, страшная, черствая, бездушная, злюка, гадюка, уродка, грязнуля, никто на тебя в жизни не посмотрит и никогда не полюбит…

 

ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ

 

…изнутри радости, изнутри боли.

…боль тоже смертна, она умирает.

…боль достигает врат великого Рая.

…сорви золотое яблоко, что ли.

…сладость по горлу судорогой течет.

…жизнь — смерть. Чет — нечет. Чет.

…я — древо Райского Сада, и яблоки — золотые.

…логово Оборотня — на самом деле — Эдем.

…не знаю ненависти. Боли не вем.

…руки — ветки… ноги — корни… живые… святые…

…яблоки свисают с ветвей… святые… живые…

…зубы запусти в плоть… в душу… острые… ножевые…

…яблоня золотая… люстрой горю… прибитая к небу, сверкаю…

…я — древо… дрова — январю… пламя… судьба такая…

 

ТВОЯ СЛЕЗА

 

Волк может быть диким Чикатило.

Волк может быть верной собакой.

Волка, Царя Волка я всей жизнью любила —

Допрежь гибели, допрежь последнего мрака.

Золотой мазок масляный небесной короны

На мрачной шерсти, на серой рогоже…

Я твоею слезой катила с небосклона

По мохнатой морде, по сапожной коже.

Я твоею жертвой в твоих когтях билась.

Малолеткой, от силы восемь годков, ну, девять.

Хрипела: пусти!.. А ты забывал про милость.

Милость и любовь не умел ты делать.

Не налепить пирожков сырых-песочных.

Не запустить воздушного бумажного змея.

Детство, оно ведь такое непрочное.

Сломаешь, а починить не сумеешь.

Проще всего надругаться, убить ли.

Легче всего бросить тело в овраге.

В полночь — паленой водкой упиться,

Разложив закуску на бархатном флаге.

Как твоя фамилия? Чикатило?

Цезарь Борджиа? Макиавелли?

Нам не с Италией подфартило —

Нам средь России акафисты пели.

По безымянным — лучей панихиды.

По задушенным — звезд сорокоусты.

Эта козявка, восьмилетка с виду,

Смотрит ночами страшно и пусто

С потолка, он все падает, ниже, ниже,

Виснет секирою над головою…

Волк, ничего средь людей не вижу,

Слепну я, хрипну, собакой вою.

 

АГАТ

 

…камень агат. Срез, и золотая сердцевина,

а от золота расходятся серые тусклые волны.

Вот так и в нас: сердца нашего никто не видит.

А оно хочет любви и воли.

А вы знаете, что я всю жизнь притворялась в стихах?

Я просто очень, очень, очень хотела сочинять стихи!

И через стихи — стать знаменитой! Славной!

Слава, ведь это такое наслаждение, такое удовольствие!

Слава, она слаще, чем любовь!

Любовь что? Покувыркался и забыл.

Ну, поплакал! Спасибо, что дети народились!

Любовь, она лишь для детей!

А так… сначала поцелуйчики, потом пощечины,

потом и след простыл!

А в сердцевине…

 

…агат. Агат. Нет дороги назад.

Агат. Агат. Изнутри, из сердца, взгляд.

Сердце — это каменный глаз.

Глядит в сейчас. Глядит на нас.

Глядит в тебя: пируешь, гость!

Глядит под землю: череп и кость.

Слезной свечи оплывающий лед.

Глядит, молчит. Знает все наперед.

 

…этот агат подарил мне… случайный возлюбленный,

ну, я от мужа немного погуляла, а что, святое дело…

не помню, как звали парня… то ли Гиви… то ли Гоги… то ли Гия…

черт разберет… он был официант, в придорожном кафе…

мотельчик такой уютненький… и меня как раз бросил один мужик…

давняя моя, роковая страсть…

муж ничего не знал… я таилась… подлец… не будем о нем…

мне надо было забыться, напиться… и я напилась…

я заказала черт-те что, все сразу: и саперави, и коньяк, и хванчкару…

он, этот Гиви или, черт, Гоги,

на меня как на сумасшедшую смотрит,

только у виска пальцем не вертит…

но, прикиньте, послушно все несет…

на подносе, я даже поднос этот помню…

такой черный, расписной, усыпанный яркими, как кровь, цветами…

бутылки на стол составляет, сам рядом со мной за стол садится:

вы, мол, девушка, это все что же, одна выпьете?..

а может, со мной?.. я вам помогу?..

не отказывайтесь от мужской помощи, она вам еще как пригодится!..

и уже сам разливает саперави по бокалам.

Все верно, сначала сухое, потом полусладкое,

а потом можно и коньячку…

И вот пьем, и кафе вокруг нас гудит лютым подземным гулом,

будто летят самолеты и вот-вот атомная война начнется,

и огни кружатся вокруг моей бедной кудрявой головы,

рыжие кудряшки дымом летят,

Гиви этот глядит на меня, как на ведьму,

а может, как на богиню,

и закуривает, и закуриваю я,

и мы нечаянно смахиваем пьяными локтями на пол посуду,

пустые бокалы, полные вкусной еды тарелки,

эх, сейчас бы сюда такую жратву,

в тарелках-то и тонко порезанная красная рыбка лежала,

и колбаска копченая, и вареный язык,

и буженина, и листья салата, а вино лилось, как говорится, рекой,

и коньяк лился рекой,

и жизнь лилась рекой,

а нас было только двое,

и Гиви вдруг подмигнул мне:

красавица, ты такая теплая, вах, слушай,

я хочу ближе, ближе ощутить твое тепло!

 

Я не помню, по какой лестнице мы поднимались.

Помню только, что все вверх и вверх!

И самое любовь не помню.

Любовь, неужели это все, что творится в постели?

И для этого людьми придумано лишь одно красивое, яркое слово?!

 

…утро. Поцелуй на прощанье.

Протянул руку и вложил мне в руку вот это!

Этот агат! Мертвый камень!

А как живой! Я даже вздрогнула.

Кулак раскрыла — а на ладони — он!

…мое сердце. Камень. Золотом светится. Под ребрами.

 

…а я сбежала по лестнице, едва одетая,

машина, слава тебе Господи, стояла у крыльца, не угнали,

я плюхнулась на сиденье, завела мотор,

он еще долго прогревался, ночью ударил мороз,

я дрожала, в тонких колготках,

в высоких, до колен, телячьих сапогах,

рыжая кошма нерасчесана,

волосяной колтун красным дымом надо лбом стоит,

тошнит, перепили,

курили до рвоты, перепихивались до хрипоты,

неужели все позади, и я живая,

и у меня в руке агат, сунуть в сумку,

неужели это я, я выжила, я не сдохла,

Гиви, спасибо, ты настоящий друг, настоящий мужик, все тип-топ,

машина, что ж ты не заводишься, наконец-то, поехали,

а вдруг я врежусь, или врежутся в меня,

да, я сегодня попаду в жуткую аварию, я это знаю,

да начхать, с кем не бывает, да хоть до смерти,

а зачем теперь жить, я живая лишь временно,

все на свете кончается, кончусь и я,

такая красивая, лохматая как ведьма, огнеглазая, эх, ненакрашенная,

без макияжа нельзя на дорогу, нечем мужиков обвораживать,

они серых мышей не любят, только ослепительных царевен,

я всегда обвораживала этих вонючих козлов,

этих хитрых волков красивой подкраской

и ослепительной, снежной улыбкой,

машина, катись, ласточка,

я уже качусь, качусь колбаской, по Малой Спасской,

мне плохо, мне хорошо, мне сладко, мне хреново, мне все равно!

Все равно!

Все…

 

…агат валялся в сумке.

Я проносила его с собой:

в сумке, за пазухой,

в спичечной коробке,

в кобуре пистолета —

всю жизнь:

через войны,

через миры.

 

ШЕЛКОВОЕ ПЛАТЬЕ

 

Ты просто маленький ребенок

Учись творить добро

Глаза сияют голос звонок

Ты Мерилин Монро

 

А может имечко иное

Ты нынче Норма Джин

Звучит молитвой ледяною

Кровавый снег вершин

 

Снега так красны на закате

Закрыта детства клеть

Куплю я шелковое платье

Да надо потерпеть

 

Куплю тебе сушеной дыни

И горький шоколад

В крови нагая простынь сгинет

Страх побредет назад

 

И страх оглядываясь стонет

Он взрослый он чужой

И страх ведь он умрет в погоне

За маленькой душой

 

Малышка это страх твой отчим

Он хлынет через край

Зажмурься очень крепко очень

И глаз не открывай

 

От боли ты навек ослепла

Плачь вечно вдаль идя

До тьмы до ярости до пепла

До радуги дождя

 

До торжества где блещет Оскар

Где Голливуда плеть

Страх детская святая оспа

Дай Бог переболеть

 

Дай Боже никогда не вспомнить

Ни хрипа ни лица

Дай Боже счастья роль исполнить

Навеки до конца

 

Дай притвориться злой успешной

Звездою в небесах

Чтобы не снился ад кромешный

За ширмою в цветах

 

И это шелковое платье

В коробке пастила

И эта боль твое проклятье

Не думай не прошла

 

ДОКУМЕНТ № 15

 

Мама была на ночном дежурстве, я проснулась и увидела, что он… сидит на диване. Он начал гладить меня по рукам и по ногам. После этого он приказал мне раздеться, я отказалась, и он несколько раз ударил меня кулаком в бок и живот. Я сильно испугалась, схватилась руками за майку, но он силой стащил с меня майку… я пыталась уворачиваться от него, но он начал опять меня бить… Я стала кричать, плакать, но это не помогло. Меня не слышал никто. Мне было больно. Очень больно. Я боялась, что будет еще хуже. Что он меня убьет. Он сам сказал мне об этом. Сказал: если скажешь кому-нибудь, я тебя убью.

 

БОГ СО МНОЮ

 

Ах ты зверь огнедышащей пастью

не пугай меня больше не надо

Я одна себе ярость и счастье

я одна себе казнь и награда

Ты мне скалишься ветер целует

тебя в зубы и в серые уши

Ты все выл и тоску ты ночную

выдыхал в изумленные души

Ах вы души вы души живые

Вон он зверь вдоль забора крадется

И косятся глаза золотые

на ведро у седого колодца

Ночи зимней конца нет и краю

волк ступает по спящей деревне

по снегам многозвездного Рая

по душе моей птичьей и древней

Я к нему на крыльцо сейчас выйду

И рубаха ночная подолом

заметет и озноб и обиду

и отчаянье вставшее колом

Ах не волк ты а оборотень хитрый

и не гибнешь под знаменьем крестным

и не воешь под звездною митрой

под кадилом дымящим и грозным

Я ночную служу литургию

Нож в руке кровью пахнет причастье

Все тобою убиты нагие

из могил пусть восстанут для счастья

Ты загрыз их ты кровью насытил

жилы все в сатанинской обедне

и ко мне ты явился в обитель —

к жертве нежной ночной и последней

Только я не овца не козленок

не заблею трусливо и жалко

Только воин я воин с пеленок

я солдат в битве жутко и жарко

в битве жадно и жданно и ярко

кол в руке в кулаке подойди-ка

Эта смерть мне пребудет подарком

в виду Божьего звездного лика

И во имя созвездий Господних

синей ночью в дымах ледяною

я убью волколака сегодня

ближе оборотень Бог со мною

 

ДОКУМЕНТ № 16

 

Мне исполнилось три года. Я очень любила своего отца.

Отец ночью вошел в детскую, стал меня трогать, сделал мне больно, я задохнулась от боли. Потом он вышел и вернулся с ножом в руке.

Он стал взмахивать ножом и быстро, резко всаживать его в меня. Я закричала.

Чтобы не было слышно, как я кричу, он всунул мне в рот тряпку. Она пахла блинами, кухней. Я понимала, что умираю. Сначала было очень больно, а потом боль стала куда-то исчезать, и наваливался сон. Я засыпала. И заснула. Больше ничего не помню. Правда.

 

ПОБЕДНАЯ ПЕСНЯ ВОЛКА

 

это я поборола тебя загрызла

это я над тобой подняла мохнатое знамя

это я достойна славы и жизни

и войны что грянула между нами

да я сама ту войну развязала

кто-то развязывать войны должен

и воевала и мне все было мало

мало крови пьянящей изрезанной кожи

и день ото дня да уже недолго

капля по капле минута за минутой

я из человека превращалась в волка

вспыхивала в ночи клыками-салютом

вспыхивала во тьме желтыми глазами

яркими хищными свинцом раскаленным

горела во мраке лезвиями-когтями

каждой шерстиной ненавистью спаленной

стала я зверем не человеком

а люди думали красивая баба

я перед зеркалом подкрашивала веки

а в зеркале отражалась звериная лапа

я улыбалась а глаза горели

я смеялась а зубы пылали

я металась зверем в жаркой постели

в слепой метели в снеговом одеяле

я тебя настигла повалила сильною лапой

наземь — жалкую дрожащую тетку

и ты взмолилась: немного хотя бы

дай мне пожить безвинной и кроткой

а я скалилась ведь в Мiре нету пощады

а я хохотала рычала по-зверьи

и острыми зубами до любви до надсада

раскроила сердца твоего двери

ребра ужаса твоего вспорола

глотку молитвы твоей перегрызла

и кровь твою пила у зимнего престола

на краю твоей конченой жизни

 

ДОКУМЕНТ № 17

 

Из дневника ***** ********, ** августа **** года

 

<…> Боль можно причинить не только, если избить или ранить — пулей, ножом. Боль, это когда тебе все время говорят: ты гадина, ты мертвячка, ты скелетина, ты ржавая кочерга, ты давно сдохла, ты труп, кости твои лежат на дне, люди плюют в тебя, ты умерла при жизни, ты никому не нужна, ты выгорела дотла, ты иссякла, ты высохла, ты дрянь, ты мразь, ты бестолочь, ты ничтожество, ты уже ничего и никогда не сможешь в жизни, жизнь не для тебя, жизнь тебе не к лицу, ты жалкий пепел, ты мусор, все тебя презирают, туда тебе и дорога, сгинь, пропади! Вот если бы вам изо дня в день, на протяжении многих лет, такое говорили, шептали, выкрикивали, писали? Как бы вы себя чувствовали?

А это все делала со мной моя подруга. И продолжает делать.

Духовное насилие существует. Женщина ненавидит женщину и убивает ее. Холодно, каждодневно. Ненавистью, злобой, местью. А я не могу ответить ей тем же. Я не могу родить в себе ненависть, злобу и месть. Я могу только плакать о них. И о ней. О ненавидящей. <…>

 

ЭТО Я ГОРЮ

 

Ах, ты вопила мне, Лелька, что я Оборотень… Ах… Да в сказках наших все всегда и во всё — превращались! И не стыдились того! Все превращаются. Всё превращается. Оборотень — это Великое Превращение, ты, дура! Воин то во птицу быстрокрылую оборотится, то птица опять в богатыря в доспехах, и снова в бой. А ты, ты… никогда ты не думала, тугодумка, что Бог — это тоже оборотень?! А?! Что затихла… испугалась? Уши прижала! Бойся, бойся меня! И думай, думай головой! Господь, он человеком родился — а Богом — р-раз! — и обернулся! А Богородица? Так ведь и Она тоже — оборотень! Была — простой девицей, а прилетел архангел Гавриил, нашептал ей на ушко святые слова, и перекинулась девочка Мария — Божьей Матерью! А? Каково?!

Само непорочное зачатие — это такое оборотнево превращенье: ах! — и свет прикоснулся к телу, ох! — и тело мгновенно переродилось… обернулось, короче. Ясно тебе?!

Вот вообрази только! Медведко-Бог — да ведь это же оборотень! К женщинам смертным являлся и в женщин, покорных-послушных, дрожащих, вливал свое зверье семя, и рождались на свет Божий дети-Медведи… лесные цари… что, не от оборотня, скажешь? А тот, что мысию, сиречь, белкою по древу в древней летописи скачет, это, по-твоему, не оборотень? А под Иваном-царевичем серый Волк — кто ж это такой, вдумайся, а?! Друг его, брат его, зверий дивный, быстроногий брат! Скачет, лесные да полевые мили серыми мощными лапами мерит! Несет Ивана-царевича — куда?.. — к счастью, куда ж еще… к счастью!

А змей, змей… В трубу избы влетит — об пол грянется — да добрым молодцем, красавцем, обернется… и прекрасную девицу крепко обнимет. Зачарует собой, гибким телом своим, горящими очами! Ну да, змей змеем, и хитрец, и гордец, и на звездной дуде игрец… и возлюбленную — за собою — в потусторонний оборотневый мир — да-да-да, обхватив накрепко-горячо, навек унесет! Да как не любить того оборотня… и ты бы не устояла!

Оборотень — он был, есть и будет! Он — наша вода и воздух! Да что там! Земля под ногами! Да что я, бери выше: все сущее, весь мир подлунный — Великий Оборотень!

И надо, он тебя загрызет. А надо, сразится со злом! Его умертвит! Сожрет! Уничтожит!

Ты, Ольга, ты — мое зло! И я с тобой борюсь! И я тебя — уничтожаю! Ибо не должно зло в виде тебя, такой крылатой и любящей, пребывать на земле! И я кричу всем: доброта твоя — злоба лютая в маске добра! Крылья твои — лапы злобные, когтистые в виде крыл ангельских, на широком ветру шумящих! Маску — сорвать! Лицо Лелькино — грязью измазать! Крылья — топором отрубить, палицей исколоть, в кровавые перья искрошить! Вот как я хочу!

Ибо я добрый Оборотень, а ты — злой!

Не должно тебя на земле быть, слышишь! Не должно! И не будет! Буду только я! Я!

Я светлым воином обернусь — и моему родному народу победу принесу. А ты, темный оборотень, ты какой стяг над собой воздымаешь?! Молчишь… Да ты к воде, к воде ближе подойди! К нашей родной реке. Погляди с берега, с бережку зеленого, кудрявого в водицу чистую, холодно-неистовую. Что видишь? Ага, отраженье! Ну да, отражаешься. Рожу свою видишь. Свою?! А через миг она — птичий клюв. А через миг — зверья морда. О, зверь зверей,  морда морд, пасть пастей, природа природ! Рычи, зверь, это значит — пой! Песня твоя. И моя тоже! Не ругай меня, Оборотня Великого, не проклинай! Я разбойничать и оборотничать-то пошла из-за чего?.. из-за того, что по бережку реки бегала, аки лиса рыжая, выла-подвывала, аки волк с шерстию встопорщенной, собакой лаяла, кошкой потерянной, брошенной мяукала-вопила! С бандитами у костра прибрежного, рыбацкого — водку пила! Без закуски. И стихи им читала. А они, бандиты, смеялись: уж больно хороши у тебя стишки-то!.. валяй еще!.. любо!.. И я читала-пела им, ночным людям-зверям, свои стихи… ах, Лелька, да разве ж ты когда такое чудо испытывала — свистеть на ветках ветлы приречной — цветною птицей, выть среди людей-убийц зверицей покинутой, голодной! Время тогда такое стояло, помнишь, Ольга?.. голодное, холодное.

А кто такой человек? Не зверь ли? То из тени на солнце выбежит, то опять в тень шарахнется. Прячется! Не хочет убитым быть. В упор расстрелянным не хочет быть. Не утопишь Оборотня: он в последний миг — р-раз! — и рыбою перекинется! И поплывет, рыбонькой красноперой, царицей речного простора, в стихии родной, сладко-прозрачной, дивно-призрачной. До дна вся вода видна! До дна звездного — неба роскошную плащаницу видать! Ах, это я, я пронзаю его горящим, безмерно любящим взглядом!

А ты мне вопила отчаянно: Оборотень, Оборотень треклятый!.. Дура ты. Если обернусь, человек, зверем — внутри любых человечьих войн выживу! А если захочу к человекам опять вернуться — да на раз-два, знаю волшебные слова! Когда все вокруг волками станут, зубами все до единого зверьими защелкают — я дуну-плюну, через девять острых лезвий перекувырнусь, через девять пылающих огней перепрыгну — и из волка вновь стану человеком!

Оборотень… На, на вот тебе зеркало, Лелька! Вот, вот, к носу твоему поднесу! Не отворачивайся, гляди! Не волчья ли шерстка, седая, унылая, жалкая, на твоей курьей башке? Не зубы ли волчьи, длинные да желтые, хищные ножевые клыки, предательски торчат из твоего старушьего, впалого рта, а ведь такая нежная, яркая улыбка у нашей Лелички сияла, а уж так ротик розочкой прелестной горел-пылал, бутончиком под солнышком теплым распускался! А вот, вот зеркалишко-то! Гляди! Заглядывай глубже, как в воду! Что видишь? Не желтые ли, острые, жестокие волчьи глазенки?! Зыркают туда-сюда… добычу ищут…

Поэт — да, оборотень! Не прикидывайся незнайкой, все ты прекрасно знала! А я ж тебе лишь напоминаю, о ясном, об очевидном! Поешь о медведе — стань медведем! Поешь о зайце трусливом — стань зайчишкой! Поешь о гордой орлице, в небесах синих, вольных летящей-парящей — стань той орлицей, с размахом великих, всеобъемлющих крыльев! Что там бормочешь?! Что я передергиваю? Что великий закон всей жизни, закон об изменении и перевоплощении, нагло, обманно подменяю законом оборотничества?! А-а-а-а-ах! Вон оно что!.. Ну да, да. Да! Подменяю! Ну мне же надо как-то гордо, красиво себя оправдать! На Оборотня — царскую корону напялить! Ибо он, Оборотень, он, дура, великий поэт! Он сверкает, царит! А все остальные — у его ног: валятся ниц, дрожат от восторга, страха и любви, повержены, любят-завидуют, ибо не могут, как он, всеми на свете существами обернуться! А хотят! Хотят, как он! Ибо Оборотень — всесилен!

Все оборачивается. Был один — стал другой. Был старый — стал новый. Был живой — стал мертвый, а живою водой побрызгали — стал опять живой. Обернулся! Это значит — воскрес.

И что?! Рот мне не заткнешь! Все равно на весь белый свет крикну: наш Бог — Оборотень! Был человеком, обернулся Богом! Был казнен и погребен, а обернулся — и воскрес! Ха! Вот вам! Вот тебе, вот тебе, Лелька, накося-выкуси!

А поэт, поэт поет, и оборачивается то мужиком, то бабой, то младенцем непорочным, то палачом лютым, то вором-ворогом, то предателем-Иудой, то преступником… то дождем, то снегом обернется, то рекой текучей польется, то дымом от костра в ночь взовьется… перекинется — и рассыплется звездами по ночному смоляному зениту! И тут же, в миг один… ворвется во чрево, свое зачатие будет наблюдать… зародышем станет, из него же завтра всё, весь мир начнет быть-становиться… а он уж малютка такая, булавочная головка, искра огненная, кроха жалкая, клеточка незримая, не видная никакому глазу, ни звериному, ни Божьему…

Если птицу поешь, поэт — пой птицей! Птицей — по небу — лети!

Если о рыси поешь злобной — стань рысью, прыгай с кедра на добычу, в загривок ей зубы вонзай!

Если ты, поэт, о казни разбойника песнь голосишь — вселись в него, несчастного, им обернись! Стань им! Сейчас его копьями пронзят, и голова его с кровавой плахи покатится. Переживи вместе с ним, внутри него его последние минуты! Ведь это, дура, твои минуты! Твой последний воздух в легких! Твоя последняя песня!

Пой, поэт, ты Последний Оборотень. Ты — можешь петь! Когда вокруг никто этого давно не может! А ты — так рожден, и вот так перерожден, ибо колдовское слово знаешь, ибо из смерти в жизнь бабочкой, горлинкой, лебедицей, волчицей — перетекаешь!

Из тени в свет перелетая… Господи, кто сказал, когда…

Оборотень — я?! Да!.. и еще какой! По-волчьи вою, по-птичьи свищу, по-медвежьи воплю, по-соловьиному серебряные рулады в ночи рассыпаю! Я никогда не казню ни одного Оборотня, я их — вижу, чувствую! Люблю! Ибо они — это я! Я — это они! Я вселяюсь во всех, я есмь все живое и все превращающееся! Да, я прикидываюсь! Да, я исчезаю и появляюсь! Да, да, я одна, и тут же другая, а через время одного вздоха — третья, пятая, десятая! Не поймаешь меня! Под языком я храню и мед, и яд! Из горстей лью воду и мертвую, и живую! Меня пронзят деревянным копьем — изрубят мечом-кладенцом — а косточки мои мгновенно силой нальются, а жилочки срастутся! И вот я снова живу. Возродилась! Крылья раскинула! И над жизнью, над смертью лечу! Над смертью твоей! И своей! Потому что моя смерть — это всего лишь заклинание Оборотня: обернись в раннюю рань, из мертвых — восстань!

Что лепечешь, Лелька жалкая?.. опять про Бога?.. Бог, Бог… Да наш Господь под сердцем у Матери Своей — всеми земными и звездными жизнями бился-толкался, оборачивался-кувыркался! В околоплодных водах занебесных — плавал-сиял! И был Он тогда всем на свете, всем живым, всем оборачивался, что дышит, движется, страдает и празднует свободу: и змеей гибкой, и рыбой холодноглазой, в чешуе сребристой, и червем извивающимся, рабьим, печальным, подземным; и птицей летящей, высоко парящей, о чуде поющей, под облаками сущей! И зверем лесным был, с подшерстком серым, колючим, тугим, с загривком, выгнутым во гневе-испуге, в упоении жестокой битвы — за жизнь, за пищу, за кровь, за любовь! А потом… потом… Ольга, потом Бог, зверий, цветочный и птичий, красно-рыбий, всевластно-глыбий, обернулся — для нас, несмышленых, своей враждой глупо упоенных! — человеком… и шепнул: люди, люди, яблоки вы на блюде, на земле Моей Мiръ, в человецех благоволение… и на человека того накинул ученик его, рыбак Андрей, сперва белый снеговой хитон, потом медвежий горячий тулуп, мохнатый ворот у самых губ… осыпал его звездами метелей, галактиками кедровых постелей… а Господь валенки не надел, вдаль поглядел, озеро не стынет, вода плещет зимнею синью… и босою ступней на водицу наступил, и шагнул, и пошел, пошел, пошел вперед… по лукавому льду, одолевая жаль-беду, а я-то от Тебя, Боже, Великий Оборотень, не отойду, за тобою волком, след во след, по чистой воде пойду… по всей земле пойду!.. стопы купая в синеве, в жаре-мареве, во сливках, во цветах-травах, в меду… Ты идешь, я за Тобой, Небесный Оборотень, Звездный Свет мой, мой…

Ах, хорошо!.. Время надломилось, сломалось. И ты сидишь, старуха, вот на меня глядишь! Бормочешь глухо! Да, я всю жизнь кричала тебе, что ты получала за свои книги огромные деньги! Хотя знала, знала, дура, что ты бедная, нищая ты, как церковная мышь! Вопила, что сердце твое стало мохнатым оборотнем и само себе стало завидовать, и само себя стало сжирать, зубами зависти перемалывать! Так я ворожила, так колдовала… так шептала — и сама в это свято верила… Это была моя молитва. Хочешь, я ее теперь тебе прочитаю? А простая она, как лапоть! Вот такая: я хороший Оборотень, Лелька, а ты, ты — плохой! Я ясная-прекрасная, а ты отвратная-закатная!

Так я молилась: сгинь-пропади, оборотись во слезы-дожди! А я, Ветка, цветущая яблони ветка, буду с небес синих — златом светить, зверей-птиц-людей по-Божьи любить!

Что шепчешь… не слышу… почему всех любить, а тебя — нет?.. А это ты, Лелька, себя спроси. Потому что ты не Птица Гаруда! Не жаворонок звонкий над полями! Не Павлин Царский, не Феникс Господарский! Не Сирин ты, не Алконост, не Гамаюн! Высохла твоя великая река!.. высохли глаза твои, остыли горячие руки твои, вымерзла душонка твоя, обросло шерстью волчьей сердце твое!.. так вот кричала я тогда, века назад, и сейчас так буду кричать. Потому что это мое заклинание тебя! Так я свою ненависть обращаю в любовь!

Я по-другому… не могу…

Мне так хочется, Лелька, это уж я тебе по секрету скажу… чтобы ты вся дотла выгорела, как костер на берегу! Чтобы ветер только головни того кострища развеивал… черные, сожженные кости твои! Я спала и видела тебя — мертвой, выжженной, выпитой, высохшей! И заклинала-молила, чтобы ты перекинулась — и обернулась скорее, скорей — не человеком, не божеством, не поэтицей, не лебедицей, не ангелицей, не дьяволицей: нежитью! Чтобы скорее, скорей ты улетела — черным пеплом с когда-то бушующего, слепящего костра — в Царствие Навье!

Ах, Лелька… К чему меня призываешь, старуха бессильная… К покаянию? Да и без тебя знаю: надо — каяться! И покаюсь. И еще как покаюсь! Мне — не впервой!

Каюсь, Лелька, каюсь.

В том, что не распознала тебя, не увидела-не услышала, что ты — не певица небесная, а хриплая мертвячка.

Каюсь во слепоте своей — что не видела: у тебя не стихи, а корявое заиканье, невнятное запинанье, бессильное заклинанье!

Каюсь, что слова твои в закрома свои утаскивала, а не надо было, ибо словеса твои — тьфу!.. гниль и пакость. Слух, разверзнись! Глухотой надобно слышать. Слепотой надобно видеть! И плевать, что я человечицей всю жизнь пробыла; надо уметь и волчицей, и лебедицей, и белорыбицей-царицей оборачиваться! И вот каюсь, что не умела, что — боялась!

А ничего бояться не надо! Ненавидишь — так ненавидь! Любишь — так люби!

А спрятаться хочешь — так обернись невидимой да спрячься в пустоту!

Завернись во звездную, алмазную красоту!

Все равно тебя найдут те, будущие! Все равно — по буквицам — раскопают, разгадают!

Все равно — споют!

Буду умирать — и вдруг — с одра смертного — восстану, воспряну! Стану молодой да красивой! Сильной, яркой, ослепительной! Как встарь! Ведь я Оборотень! Вот — юностью старость обернулась! Жизнью — смерть, последний ее приговор! Что, вчера была дрянь, преступница, мерзавка?! Так сегодня — светлая, чистая, ясная, святая! Ярче Солнца, серебряней Луны!

А ты, ты… ты помнишь ли, прочитаешь ли… споешь ли сейчас мои стихи, Лелька?.. Я-то свои стихи, песни свои малиновые, утренние-соловьиные, все наизусть знаю. Все! Да и твои — знаю! Будь они неладны! А память у меня такая. Умирать буду — на смертном ложе стихи петь буду! Обернусь — стихами… звуками и словами… песней останусь, люди, между вами…

Как это, Господи… как, бишь, эта музыка, эти звуки…

…я молюсь лишь об одном: чтобы все не стало сном. Чтобы, жестко и жестоко, жадно руки мне скрутив, жизнь мне вдунула — до срока — в душу — МИЛОСТИ мотив. До отмеренного срока: я, черна, гола, нища, задеру башку высоко, сгибну, плача, вереща, но спою!..

…лимонным соком выжатым; казнящим током; я, пастушия праща, родинка на коже Бога, — все спою, что суждено: кану полночью на дно.

И отыщут. И заплачут. И рубаху разорвут. И за пазуху запрячут. И тихонько запоют. Все слова мои соврут. Всю слезу мою сольют. Боже, Зрячий и Незрячий, — неужели… все умрут?!..

Кто это спел?.. Я… или ты?.. Ах, мертвячка… поганка… так то ж опять ты… Ты, ты, ты… И рада бы не помнить, не петь, да ведь помнится… и поется…

Каюсь, Лелька! Каюсь, что стихи твои помню. И песни — помню. А лучше бы не помнила! Лучше бы — свободой от тебя навек — обернулась!

Ты двойник мой! Тройник, четверник, пятерник!.. мой многогласый патерик… Не избавлюсь от тебя никогда! И каюсь, каюсь, что — избавиться хотела! Каюсь в том, что о твоем исчезновении из моей жизни — мечтала! Мешала ты мне! Ты — мое место занимала! Каюсь, что поздненько я обнаглела, осмелела, голос против тебя возвысила, плюнула тебе в лицо! А надо было тебе еще тогда, в младые годы, бесстрашно швырять в рожу: ты, волчья седина, злой подшерсток, исписалась, иссохла, иссякла, изникла! Но, видишь, нашла в себе оборотневые силы — хоть в старости тебе этот камень прямо в сердце бросить!

Мучься! Плачь! В муках рождается новое сердце. Новая жизнь.

И от страданий — новые стихи поются!

Нам ли с тобой этого не знать!

Пою на разные голоса. Ты меня научила! Поклон тебе. Пою молчаньем, свеченьем, пыланьем, обещаньем. Ты меня научила. Слава тебе! Кричу взахлеб, так, что на другом конце земли, в пустыне военной, слыхать. Ты вселенскому крику научила меня! Так и пою, лепечу, свищу, плачу, кричу, молчу на разные лады. И я уже не я, а хор. Я — народ! Целый народ! Жгли его в войнах! Били-убивали! В упор стреляли! Во гробах целовали! А я — за него, за весь народ — хором пою!

Я. Одна.

Я! Но не ты!

Каюсь, что не спела на моей земле мою главную песню. Но ведь спою! Мне плевать, что я умираю. Наши песни будут петь после смерти нашей! Так всегда бывало на земле! Лишь бы осталась хоть горстка живых душ. Тех, кто восплачет над буквицами… и воздух древней силы вдохнет… и выдохнет… и меня — запоет…

А тебя?.. тебя… тебя…

Я призывала — и я ниспровергала. Я утверждала — и я отрицала. Я же Оборотень! Я же не могла застыть навек. Я никогда не хотела остаться навсегда. Я не верила — а назавтра я верила свято, упоенно! Я разбивала иконы — и я кидалась на колени перед ними, расколотыми, и склеивала их своею кровью, и сшивала их своими кровеносными сосудами, жилами своими и сухожилиями, и билась лбом о сухую землю, поливала ее живыми, густо-солеными, кровавыми слезами. Я была сначала одна, а потом тут же другая. Такая уж я! Мой девиз был всегда: покайся и солги!

Я тут же покаюсь и тут же солгу!

Я — так — жила…

Что, спросишь, хотела ли я жить по-иному? А!.. так я же Оборотень. Разве он может быть другим? Он же все время меняется! Он — текучая вода! В нем ложь и правда! А ты мне шепчешь: научись… не оборачиваться…

…крик был: не оглядывайся!.. Оглянулась я…

…это ты стоишь, Лелька, соляной столб, или это я стою?.. и ветер крутит то ли мои седые кудри, звездные лохмы, то ли твою короткую стрижку, седую волчью челку… волосы налезают на глаза, на закрытые в тоске веки… на давние, дивные, горькие века… все прожито, изжито… выжито… выпито… но мы, мы начнем сначала… еще воздух в легких остался… для того, чтобы глубже, глубже вдохнуть — и запеть…

Ты знаешь, Лелька, я вот Оборотень, и я, между прочим, голос свой, состоящий из целого хора голосов моих родных, больше жизни люблю… и я сама не знаю, честно, кто такой на самом деле Оборотень… почему он такой… и я не понимаю, почему я Оборотень, и я втайне не верю, что я Оборотень, а верю, что оборотни все вокруг… а я — нет… я втайне, знаешь, думаю так: все вокруг меня бездарности, а я одна — поэт поэтов, певица всех певиц, подлинный, соловьиный талант, чарующий голос… все в Золушкиных затрапезках, а я одна — в короне, в лебединых, снеговых парчовых перьях, и во лбу — сверкающий алмаз… но, знаешь, сейчас я бросила так думать… вот сейчас!.. больше всего мне сейчас хочется родиться на земле во второй раз.

В десятый… в сотый… в бесконечный…

Леличка, а может, ты знаешь, ты же все знаешь, ты ж у нас умница-всезнайка, зайка-побегайка, может, где во врачебных, лечебных закромах сокрыта, яшмой-яхонтом зарыта такая чудесная таблетка, ну, лекарство такое, выпьешь его — и живешь долго, вечно… о, сколько превращений ждет Оборотня на вечном пути!.. ты меня, бывшую воровку, насурьмленную бровку, висельную веревку, научила быть собой, и я изо льда побежала в жар-тепло, и я встала, встала на крыло… а я тебя, за всю-то вечность, нам сужденную, научу оборачиваться… это так соблазнительно, так привольно… так счастливо… драгоценно так…

Вот зерно, Лелька… оно оборачивается — журавлиным, длинношеим деревом… над рекой… над холодной рекой…

А на том берегу реки — свет. Костер рыбацкий пылает… горит… далеко… в ночи…

Это я горю, Лелька. Это я горю.

 

ВОЛЧЬЯ ПЕСНЯ О РОДИНЕ

 

Мой родимый простор я любила.

Мою — на полмира — широкую реку.

Крылья светлые, сверкающие мне одной река распахивала!

И я над ней бежала, плащик на рыбьем меху расстегнув,

озорно раскинув руки.

По обрыву! По откосу моему обожаемому!

Над моим городом удивительным, красотой сбивающим с ног,

вот они, золотые головы церквей моих,

гусиные гордые шеи живых моих колоколен,

сапожные иглы шпилей,

ах, небесные сапожники трудятся вовсю,

золотыми гвоздями звезд, метеоров

тучи мои, облака подбивают,

мой ярмарочный, богато-чванный город

в самолучшие алые, золотые, лазуритовые сапожки обувают!

А головки-то девичьи, бабьи — ах!..

в мощно связанных шалях, в ангорских козьих платках,

в мусульманских нешвенных хиджабах,

цветом как в бешеной теплой ржи младенческие васильки,

а то как ярые военные маки,

а то как тюльпаны,

на голых розовых ханских жен в пару хамама похожие,

а вон нимфея, жемчужную нежность лучами роняя,

от счастья косея,

идет,

свернул шеи мужской слободской народ,

ест красотку глазами,

а небо над ней плачет солнечными слезами!

 

А это, презренная Лелька, княгиня ты старая Ольга,

всего лишь церквей в занебесной выси мои купола —

а, что, моя взяла!

Этот город восточный, непорочный,

небесной поневы парчовая оторочка,

над равнинной рекой — моя любовь и мой покой!

Моя боль! Моя жатва! Моя страсть!

Моя — кровью — клятва, моя волчья власть!

Если бы город мой краснел на костре раскаленной сталью —

в руку нагую взяла бы, крепко, рыдая, сцепила!

Если бы топором был, от казней ржавым, усталым —

башку бы на плаху ему, смеясь, положила!

Мой город — мое Лобное место,

мое Пасхальное тесто!

А я — его дикая, столикая волчья невеста!

Над ручьями его всю жизнь бежала,

и бега того мне было мало!

Над оврагами его танцевала, обессилев,

наземь валилась, вставала —

и плясала всю пляску сначала!

Я все всегда начинала сначала!

Это ты, ты вослед мне, спотыкаясь, каблуками стучала!

А я, вечной воли Волчица,

лесному Богу взахлеб молиться,

бежала над осенним златым, царским обрывом

и всею вольною глоткой выла:

Господи, как же у меня красиво!

Господи, как же тут у меня ветрено, вольно!

Господи, как же мне тут гордо, горько, похмельно, земельно, поднебесно, спесиво!

Как же мне от любви моей больно!

Любовь и боль, боль и любовь

в обеих руках, голуби-птицы!

Подброшу! Выпущу в небо! Пущу, как себе кровь!

Мне, люди, яркая жизнь моя снится!

Руки мои — летящие голуби!

Глаза мои голубиные!

Лечу в небе над моим горьким городом,

им одним смертельно раненная, им навеки любимая!

Бегу в парче — в золоте —

в жемчужном январском холоде —

в изарбате заревом, алом —

в шелке подталом —

в весне, в ливне сребряном —

в нимбах осенней бронзы, ненароком святая —

во вьюжном, последних Царей, горностае —

над обрывом твоим, пьяна от любви, вдыхаю заоблачный дым,

над хмельным вусмерть, пуржистым простором моим!

Над землей моей в откосах-кокошниках,

в зимних перлах-опалах!

Перламутрово снежное крошево!

Бегу!.. руки раскинуть!.. обнять!.. целовать!..

Воздух ртом хватать!.. сердцем благословлять!..

Кровью, дыханьем, слезами — течь-вытекать!..

Бегу!.. смеюсь в лицо другу, врагу!..

Бегу!.. пока… не упала…

 

Да, так, вот так я любила мой город!

Мою реку!

Мою землю!

Мою — жизнь!

За купол златой — сердцем держись!

А ты?! Ты — так — любила?!

Ртом — мой последний воздух — ловила…

Стояла, плача, над родною могилой…

Над рекою голубиною, сизой… остылой…

 

ПРОСЬБА

 

Я дочерь Царя-Волка,

Я нищая принцесса,

Я вышла из снега, я вышла из леса…

Нет разницы меж человеком и зверем…

Входят в одни двери…

Выходят в одни двери…

Люди предстают в обличье зверей…

Звери — в обличье людей…

Где граница?.. гляди веселей…

Приди, победи и владей…

Я дочерь Царя-Волка…

Я буду жить в Мiре долго…

Я и Мiръ, мы в один день умрем…

Падем на колени пред звездным алтарем…

А Мiръ — он един…

Он сам себе господин…

Ни крестин, ни родин, ни годин…

Я нищая принцесса,

Я бедная княжна,

Средь кедров-сосен иду совсем одна,

Мiру сестра, Простору жена,

В Жар-Костер навеки влюблена…

Так, старуха, и умру близ огня;

Вы в сырой земле не хороните — а сожгите меня…

Вы горящей свечой помяните меня…

Вы горячим объятьем милуйте меня…

Вы горючим крестом поцелуйте меня…

 

ДОКУМЕНТ № 17

 

Из дневника ***** ********, ** декабря **** года

 

<…> Оскорбления, оскорбления, вы даже не представляете, как это тяжело. Как тяжело жить под постоянным обстрелом оскорблений. Насильник не дремлет. Ему важно тебя довести до белого каления. Его цель — причинение как можно более сильного страдания жертве. Он испытывает огромное наслаждение, если жертва мучится, плачет, кричит, просит пощады. Особенный праздник у насильника, если жертва, находясь на плахе, вступает в безумный диалог с палачом. Это такое наслаждение, такое удовольствие для палача! Он видит: жертва беспомощна, но все-таки хочет жить. И надо ответить на ее крик. Улыбнуться: нет, жить ты не будешь. Ты сейчас умрешь.

Эта женщина, моя насильница, задалась целью — стереть меня в порошок. Чтобы на свете не было меня. Она объявила мне волчью войну.

А я порой жалела ее. Волчицу.

Волк, он же тоже живой. Ты живая, и он живой. Он хочет тебя загрызть. А чего хочешь ты?

Может быть, услышать родной волчий вой? Волчью дикую песню? <…>

 

ШИРОКАЯ ПЕСНЯ ВОЛКА

 

…Родина! Жизнь моя!

Ведь ты — это я!

Живот мой белый — твое снежное, дикое поле!

Космы рыжих волос моих на ветру бытия —

ладони Батыя, Осляби, Мамая,

Димитрия, Игоря-князя остро кололи!

На плечах моих бабьих, на развороте их гордом и смелом

я несла меж сугробов

веков твоих коромысло:

я, баба, сильная, крепкая телом,

а звезда зимней зари над платом моим расписным

лампадою-ягодой висла!

Руки мои — реки твои!

Ноги мои — дерева на юру!

Пальцы мои — кусты ракиты,

тонкие, страстные, дрожащие на ветру,

наледью, как серебром Покрова, облиты!

Груди мои — твоих гулких церквей купола!

Я ими дышу, к небу их горячо воздымаю!

Я столько кругов уже вокруг светила ближнего обошла,

от стольких разрывов-выстрелов стала глухонемая!

Столько в смоляном небе прочитала звездных письмен!

По слогам, по буквицам, стрекозиным летящим знакам!

Стала слепая, крещеная, меченая огнем,

крест-накрест пламенем, довременным мраком!

Вы думали, женщина я?! А я-то и есть земля!

Ваша земля, шлемы ваших Кремлей,

ваши разъятые недра, ручьями клокочущие овраги!

Вы убили меня?! А я начну — не с нуля:

с литья нового колокола,

с лазури нового — над головами бойцов —

в келье монашьей пошитого стяга!

Богородицына эта моя, петлею на глотку — синь!

Захлебнусь слезами дождей!

В синеве мира радугой-рыбою поплыву я!

Да только Ты, мой Господь, меня не покинь!

Там, за облаками, Ты зри меня:

бабу в любви, в соку, жадную и живую!

Это я — Родина! Где жизнь твоя, где моя —

перепутала, честно! а зачем различать?!

разве сращенное разрывают?!

…а война — она чья?.. как же быть с ней… война — ничья…

…а я — с коромыслом — румяная —

от простора пьяная —

с ведрами слез —

под ногами кренится откос —

все бегу-иду —

меж синих сугробов — по грозному льду —

иду — задыхаюсь — качаюсь — плыву — уплываю…

 

А я ведь… я ведь, может, в волчьей маске полжизни была!

Маску зверьей судьбы своей так, смеяся, и проносила!

На краю богато накрытого, праздничного стола

за обе щеки ела-пила —

пошла ты к черту, волчья могила!

А нынче, нынче мохнатую маску — устала! — как резко сдерну я!

А под ней — дитя, девчонка, ребенок беспомощный, нежный,

без малой защиты…

Люди, не бейте! Вы все сегодня — моя семья!

Я ваше дитя, ваш младенец,

на войне под обожженным кустом позабытый!

Под обгорелой крышей родной избы!

Под грязной руиной сожженного храма!

Люди! Я просто ребенок, в

олчонок без рода-племени, без судьбы,

пока вся моя судьба —

лишь это рыданье звенящее: «Мама! Мама!»

Я ваше, люди, горько плачущее дитя!

Взахлеб рыдаю и смеюсь сквозь великие слезы!

Я плачу по вас, люди, вот забинтованная культя,

вот красные пальцы, военным искусанные морозом!

Вы все калеки, люди, каждый чем-то да болен вдрызг!

И каждый мыслит: ах, именно я добреду до Райского Рая…

Вы все человеки, люди, а я ваш ребенок,

подъел всю еду из собачьих мисок,

но я голодаю по нежности! по вашей слезной любви голодаю!

Я, девчонка голодная, со стола у вас стянула кусок, ну и что?!

Вы что, от детской игрушечной кражи все враз обеднели?!

И стою, и реву, запахнувшись в штопаное пальто —

я, ребенок войны, сирота, красота,

слезы прозрачней и яростнее капели!

Я так страдала от снежков мне в спину… эй, вы, ну!

Не отталкивайте меня! Это я, меж вокзального сброда и люда,

все брожу меж вами, все вам руку тяну:

ну, родные люди, положите в ладошку мне хоть корочку чуда!

Хоть кусочек воли! Хоть кроху теплой любви!

Что?.. бедны?.. у самих в карманах — дырявый ветер?..

И стою посреди вокзала,

под сверкающей люстрой богатой, нищий храм на крови,

одинокий волчонок, в слезах, одна на всем белом свете…

 

МАТЬ ВОЛЧИЦА

 

Эх, люди, люди, люди… а кто такой волк? Вы задумались хотя бы однажды, кто такой — волк, живой? Он воет, он рычит, а это музыка: вся музыка леса, стволов и трав, стлаников и наста, обледенелых звенящих ветвей и жгучих еловых игл. Волк, он же рояль, орган, он сто скрипок и виолончелей, он целый оркестр! Он воет и любит. Он воет и поет. Плачет тягучим, вселенским воем по своей застреленной возлюбленной, единственной волчице, Вечной Матери. Звучание волка — это гул и дрожь всей великой рожающей и кормящей природы. А мы убили нашу мать. Мы взорвали ее, расстреляли, раскромсали ножами и штыками на красные куски. Кто мы, люди? Люди мы или звери? А может, зверь — это лучший, высший человек?! Может, он сильнее и великодушнее всех нас, любого из нас? Грабили мы землю, грабили, скребли ногтями по ее живому плачущему лику, из царапин кровь слезно сочилась, леса огнем горели, деревья, птички, зверьки, цветы, ягоды, орехи, в безгласный пепел обращаясь, изо всех сил вопили на последнем казнящем костре! И волки — орали! Кричали, морды к небу подъяв: что ты, гаденыш человече, сотворил с нами! С нашей нежной землей!

Как же трудно нам любить! Как мы не умеем любить! Не учили! Каждый любит как умеет! Вот я! Я тоже люблю как умею! И ненавижу как умею! Каждый и предает как умеет! А я?! Я — что, тоже предаю?! О нет! Я чистенькая, светлая, безгрешная! Ой ли? Кто тебе это сказал, ору я себе, кто, кто, кто?! Не ври себе, матушка! Перед собой-то будь честной! Разве можно на земле только любить? И навеки убить свою ненависть? Разве можно никогда не убивать? Не предавать? Не перегрызть беззащитную глотку?

Среди нас — Каин и Авель! А вон, вон Иуда идет в толпе! И сейчас он подойдет к Учителю и Другу своему и, кривя лживый рот, поцелует его. Почему мы охотимся? Охотник взбрасывает на плечи ружье, заталкивает за голенище нож и идет в тайгу. На волка! Сегодня он убьет его. Зачем? Из удовольствия? Из мести? За то, что волк вчера загрыз его овцу? А вдруг он убьет волчицу? Малютки-волчата запищат из-за куста. Давай и волчат тоже бей, смелый охотник, стреляй! Деток беззащитных! Говоришь, вырастут они и тебя загрызут, и стада твои будут резать острыми клыками?! Да! Вечное, великое противостояние! Так природа мстит человеку — за человека! Так человек мстит природе — за Бога, что кинул сиротою, оставил его! Вышвырнул из блаженного Рая!

Люди! Мы забыли первозданность! Первую музыку талого снега, соков и листьев, клекота и свиста, воя и стона, живой земли! Мы забыли, как это — на крыльях парить! Как — сопернику, в схватке за любимую волчицу либо важенку, кровь проливать! Забыли, как отрекаться, предавать, убивать, а после, распластавшись животом на теплой земле, плакать, плакать нескончаемо о погибшей жизни своей, плакать, как петь! Мы забыли наш древний язык, слова подземных и занебесных песен, что пели племена, роды, живые бесконечные венки, хороводные семьи! Люди, мы копили, все хищно копили и прятали оружие, а потом пустили его в ход, вот он нас всех и погубил, великий Оружейный Ход по несчастной, голой, насквозь обнаженной земле! И ствол винтовки наставлен опять на волка. Опять — на волчицу! На мать! Не успела она отомстить за смерть волчаток своих. Стоит под черной дырой, и сейчас огненная пуля вырвется и волчий череп в ослепительные брызги разнесет! Для мести, о природа святая, всегда есть время; и часто оно предельно малое. Доли секунды. Граница воя и тишины! Кто первым выстрелил в старый наш мир?! Кто нас убил?!

Славно ты на нас поохотился, безымянный герой! На нас… на всех…

Ты — выстрелил — в любовь!

Это значит, глупый ты, бедный охотник: себе — в сердце.

Себя ты убил. А ты и был — весь мир.

Убил себя — и волком стал. Бог обратил тебя в волка, чтобы ты сполна волчью жизнь вкусил. Хищную. Ночную. Тоскливую. Чтобы тоску свою нечеловечью, зверью, неисходную пил и пил, чтобы ею во тьме выл и выл, чтобы вновь и вновь резал безвинную скотину ножевыми зубами, чтобы ел, ел, все время ел красное, дымящееся мясо, рвал и терзал, ибо надо жить, ибо надо дальше во времени плыть, и плевать теперь на людей-овец, на людей-кур, на людей-коров и людей-быков, все убивают всех, кровью залиты сараи, овины, пустыри, поля, сухая стерня и в инее жнивье, надо есть, чтобы зачать, надо жрать, чтобы родить, жизнь все равно, хочешь ты или не хочешь, совершит мощный живой круг, а ты кто такой внутри кона, вечный охотник? Кто же ты, оборотень, теперь, кому ты нынче родня? Ты поешь, воешь для меня и про меня! Я — человек, кто же я тебе, волк мой седой? Это я, зверица, нежная твоя волчица, в снегу на лапы припав, всем небом широким вою и вою над тобой, сиротой, над твоею бедой! Человек человеку — волк! Волк волку — человек! Человек волку — алый шелк… волк человеку — дымящийся снег…

Господи, какая тоска… снегирь у виска… на ветке рябины качается — а смерть высока…

Утробою — выть… и лыжею — плыть… сердцем слепым и соленым — любить… лицом ослепленным… рыданьем и стоном… да только так — жить…

Любите волка, люди, эй! Почему вы его не любите? Почему в пасть ему всовываете палку, лапы туго-натуго связываете? Что он, бедняга зверь, красавец могучий, сделал тебе, человек? Этот, да, вот этот, ты же растил его в теплой избе, вырастил из малого, в тайге найденного волчонка, ты же помнишь, как ты глядел ему в желтые глаза, и он глядел в глаза тебе, глубоко глядел, любовно, правдиво! Верни себе эту убитую любовь! Верни — ему! Волк — это ты и есть! Ты любишь его?! Это ты себя любишь! Разломи себя, как хлеб, оттяпай от себя охотничьим ножом кровавый кусок плоти и накорми его! Несмышленого щенка! Сильного красивого, ловкого зверя! Твой дом, твое тепло — ему! Возьми его в дом, как берут сироту! Обними его, ведь он друг твой! Брат твой, кровник! Он тебе и волк и человек. Ты ему — и человек и волк! Корми его детей! Учи его человечьей любви!

А может… ты хочешь прямо в пасть?! В пасть волчицы… живой мести… Великой Зверьей Матери…

Человечек, тонко скулящий сучонок, недоделанный криволапый волчонок, недопёсок, недоволк, недочеловек, недоБог, недо… кто еще?! ах ты… как назвать-то тебя, ума не приложу… дьяволенок ты недолепленный, блин мятый, комковатый… ком кровавой ваты… Зубастая пропасть — вот, перед тобой! Разверзлась! Валяй! Шагай в нее! Ну же! Что?! Замер?!

На ходу замерз… трус… заяц…

Жадный ты, жадюга ты, глаза твои завидущие, косишься на богатство, на товар, на рухлядь… на теплую, мощную шкуру волка, дружка твоего… шубу пошей из него, из родни… на куски раскромсай, раскрои… для чужой и подлой, покупной любви… мясо, шерсть, пух — чтобы выжить… а — чтобы жить?.. Что тебе, человечишка ты подленький, мерзкий, еще надобно для того, чтобы — жить?

Ах, говоришь, любовь тебе надобна? Ох, удивил! Любовь! А что ты на земле сделал, человек, чтобы за любовь свою побороться? Чтобы ее достигнуть, завоевать, взять ее и отдать ей — все: и себя, и весь мир у тебя за плечами?!

Любовь… драгоценный дареный агат… там, внутри камня, глаз… это глаз волка… глаз природы, тайги, неба… Я вот оттуда родом, из лесов моих густейших, волчьих, дремучих, могучих, а всю жизнь, до этих войн поганых, в каменных ступах больших городов прожила… А дети, дети мои… Я же тоже мать… Мать-волчица… сосцами кормила, языком ласкала… детушки, волчатушки… вся жизнь, продолженье горящее, настоящее… к счастью движенье… кто убьет?.. и когда?.. да может, никто и никогда, а только чудятся мне эти чертовы выстрелы… капканы эти, железные пасти, ржавые зубья, кровь на снегу, лапу отгрызу, а к детям и любимому уйду… вернусь!.. на свободу, в свободу…

Я — поэтка?! Люрекс, лабутены, парча, тафта?! Бросьте, люди, дураки! Я — дикая волчица, чащобная царица! Таежная мать! Небесная шкура, вселенская чернь, ледовое речное серебро! Сосцы мои — звезды! Когти — рыдальные капли с плакучих ветвей застылых берез! Я только мать! Меня нельзя убить! Я мать моим словам, моим волчатам, моим рябинам и логовам в сугробах, сухим ветвям, что хрустят под тяжелой лапой моей! Я — мать! Меня нельзя обидеть! Мне брюхо нельзя распороть! Нож в меня вонзишь, в густую шерсть, под железные ребра — а я бессмертна! Ты что, дурак охотник, не знал, что Мать — бессмертна?! Я и волчат своих выкормлю! И тебя  выкормлю! Коль будешь голодать и выть от голода на мертвую луну! И с тобою вместе, рядом повою! Я тебя не оставлю! Хоть ты, зверь-человек, и оставил, и предал меня! Убиваешь?! Мать — не убьешь! Она, живая, с горящими глазами, к тебе в ночи придет, ступая точнехонько, палец в палец, коготь в коготь, в свой старый, по снегу, след! И в дом войдет! И ляжет, зверица, около нищей кровати твоей! И запоет! Всею тундрой Колы! Всеми лесами Беломорья! Всеми угорами Урала! Всем утонувшим, канувшим в небо Беловодьем, Белухой и Телецким зрячим озером, сапфирным Байкалом и прозрачно-призрачным Иссык-Кулем! Мать я, волчица, воющая нутром, утробой, хриплой нежной глоткой, вся наша мать-земля, и плыву во снегах, и тону в бездне! А времени, слышишь, несчастный охотник, нет, есть только жаркая зверья кровь, струится, ярится, в жилы бешено толкается, отбивает такты поющей, всесущей жизни!

 

МАТЬ ЗВЕРЕЙ

 

Капли дождя мне — слезы. Капли дождя.

Выкормлю я детей, незрячих волчат,

млеком от века, тягучим воем ведя

нежную музыку, дикий звон-звукоряд.

 

Вы, охотники, вы так охочи до

зверьей страсти, бедной власти, зимних огней.

Топчете наст сапогами.

Ломкой слюдой

он отражает нас — до скончанья дней.

 

Трус человек! а я смелая. царская кровь.

Дети мертвою хваткой впились в сосцы.

Я только мать. Равномощны мне навь и новь.

Я лишь царица. Стреляй в мои златые венцы.

 

Ловкий красивый зверь.

Человек, эй, отдай скорей

теплый свой дом, торжество хором

тому, кто сильней.

Я пред тобой стою! Я, Мать Зверей!

Я не боюсь ни подземных, ни горних твоих огней!

 

Я не боюсь тебя, человек. Ты мне — никак,

негде, ничто, нигде, никогда, ни с кем.

Я только Мать Зверей!

Вздымай не вздымай кулак —

я лишь лапой махну, и смерть твоя у дверей,

жальбы не вем.

 

Я только Мать Зверей, твоя смерть при дверях,

боль все острей,

входит она, хохоча, в лесной мой дворец,

снова палишь в молоко,

ну же, целься, давай, и стреляй скорей,

только промажешь, и прыгну я широко.

 

И, человек, слабак, не обессудь, тебя загрызу,

ибо детей своих я защищаю, Мать!

Я Мать Зверей, царица волчат. В синем лесу

гаснет весна. Сон-трава пьяна. Берез благодать.

 

Синее небо. Могучий мой оберег.

Падает в морду мне громадный слепящий сапфир.

Я Мать Зверей. Тоскливо глядит человек

На меня. В меня. Мимо меня. В свой убитый Мiръ.

 

…………………………………………………………………………….

 

Волченька хороший… Волченька пригожий…

Спи-усни…

Волченька придет — ни на кого не похожий…

Спят небесные огни…

 

Волченька придет — лесной дурачок,

Мудрости лесныя поющий…

Ты не плачь, повернись на другой бочок…

Ходи-броди во сне в Райских кущах…

 

Оля, ты бежала босиком на закаты…

Туда, где на золото надвигалась мгла…

Оля, ты лежала на бугре распятая,

Раскинув не руки, а два крыла…

 

Кровь на перьях, на вольном размахе…

Не унесла в небеса сила вольных крыл.

Всю ночь валялась на земляной плахе.

Всю ночь волченька протяжную панихиду выл.

 

……………………………………………………………………..

 

Плачу я протяжно. Плачу я бесстрашно.

Мощным диким хором — плачу я одна.

Я лишь Мать Зверей. Мне сегодня страшно.

Бой мой рукопашный. Синяя весна.

Тычутся волчата, жизнию закляты,

в молоком набрякшее брюхо — в пол-земли…

Зверем ты родился! Вот она, расплата:

Бей, руби, кусай, грызи, стреляй, коли.

Я зверей рожаю. Вот моя держава:

Жизнь — на полмира, на полмира — семья!

…мелкой древней дрожью

мои детушки дрожали,

когда их убивали… и как выла я…

О, как я выла над зверьею могилой!

Под ночною фрескою! Под шальной Луной!

Жив был, еще жив один сынок мой милый,

Младший мой волчонок… сивый, смешной…

Раненый, в кровище… ветер рыщет, свищет

В бирюзовых, горьких, отверженных ветвях…

Я лишь Мать Зверей. Я лишь плачу нище.

Ты меня убей, охотник. Обрати во прах.

…нет! Ты только подойди! Только шаг сделай

К бешеной, безумной, разъяренной мне!

 

…и обнимет ветер ледяное тело

На колючей, ржавой, полночной стерне.

 

Сяду, пасть открою. Вздохну — и завою.

Песни долгим воем побеждаю страх.

Я лишь Мать Зверей. Я на поле боя.

Где мои волчата?

Вон, на небесах.

Жить уже не больно. Ждать уже недолго.

Вздыбленная холка каменно тверда.

Вон оно, в зените, созвездие Волка.

Падает за озеро пулею звезда.

 

ЧЕЛОВЕК И ЗВЕРЬ

 

…и я гляжу тебе в глаза с любовью, ах, и тоскою,

и ты глядишь в глаза мне с тоской и любовью…

 

Ты серый волк, я тебя для любви открою,

волчью икону поставлю ко твоему изголовью.

 

Спи, мой Оборотень. На той стародавней иконе

человек с башкою волка, Христофор-христоносец…

 

…и ты глядишь мне в глаза закатом на небосклоне,

и я гляжу тебе в глаза нежнее жен-мiроносиц.

 

Ты больше никого не убьешь. Не загрызешь кроваво.

Не распнешь на снегу, празднуя ночную победу!

 

Ты больше не пребудешь ни волком, ни волкодавом,

ни волколаком, идущим за жертвой по следу.

 

Когда человек и зверь глядят друг на друга,

Все тихо в Мiре. Тянет табаком из открытой

 

Сигаретной пачки. С любовью и дикой мукой

Зрачки вплывают в мелодию песни забытой.

 

С доверьем, слепым упованьем, мольбой немою…

Забыты охота, осада, война, злосчастье, злословье…

 

…и я гляжу тебе в глаза с любовью, ах, и тоскою,

и ты глядишь в глаза мне с тоской и любовью…

 

ДОКУМЕНТ № 18

 

Из дневника ***** ********, ** октября **** года

 

<…> Она старалась причинить мне наиболее острую боль. Говорила, что у меня ноги слона, цыплячья башка, а на затылке серый волчий подшерсток. Что я старуха в морщинах, а она свежа и молода. Что мои песни никто не знает, а ее песни поют на каждом углу. Что она яркая, пылающая, горящая, живая, а я мертва и занимаюсь жалким подражанием ей, великолепной. Что я не поэтесса, а дрянной поросячий хвост, а она царственная Жар-Птица. Смешно, конечно. Давайте, смейтесь! Что лучше бы меня изнасиловал и задушил в лесу жестокий маньяк, как ту девочку, юную поэтессу Олю Комову, у бедной Оли еще были такие большие голубые глаза, она смотрела на людей небом, а ростом она была с Дюймовочку, такая маленькая и хрупкая, ну, вы помните эту страшную историю, нет, наверное, давное забыли. Смерти людей забываются. Помнят только живых.

Она бросала и бросала мне в лицо оскорбления, швыряла и швыряла, а я молчала. Молчала. Все молчала и молчала. И вот говорю.

Пою. <…>

 

НЕБЕСНЫЙ БОЙ

 

Хотите, люди, всю мою планиду расскажу?

Свободно исповедь дарю. Не плачу, не дрожу.

В тот день ненастный, роковой подруга — жги дотла! —

Агат из вазы расписной украла со стола.

Я любовалась им до слез… сама нашла в горах…

И тучей на меня наполз непобедимый страх.

А может, жалость жалкая… и слезная слеза…

И стороной державною, ворча, прошла гроза…

А что потом? Я бросила молитвой в небеси:

Подруга, о, сокровище ты на груди носи!

На сердце ты его повесь, тресветлый мой агат,

Потешь ты голод свой и спесь, не обернись назад!

Мою подругу проняло… границы злобе нет…

Народу растрезвонила, что я — украла свет!

Что у нее похищена водица из ковша,

Что за меня не дадено разбитого гроша!

Что я давно скелетина, горелая ветла…

Что я, во лихолетии, ее — обобрала!

 

Я слышала: вне мужества. Я чуяла: беда.

Такого в Мiре ужаса не зрела никогда.

Но так молилась: Господи, утихомирь, утишь!

Ведь мирно бродит в чаще зверь,

и мирно дремлет мышь!

О нет! Ведь не живет и дня без преступленья — тать.

И вот пришла в ночи меня подруга — убивать!

С порога бросила в лицо: не хочешь, чтобы Мiръ?!

Так я ж тебя, любовь, легко изрешечу до дыр!

 

И стала так стрелять в меня и заносить кулак.

И злобу увидала я, зверицу, близко так.

И ненависть я зрела вплоть,

в глаза глядела лжи,

И боль метала предо мной двуострые ножи!

Я поняла: лицом к лицу тебя я вижу, месть!

Ты не ведешь меня к венцу! Ты не Благая Весть!

А просто дрянь, в ночи война… греми ты не греми,

Любви навек я отдана и счастлива людьми!

 

Но била мыслью и рукой, наотмашь и тайком…

Вот ругань, что спала змеей под черным языком…

Кудрявых кос тяжелый ток… о, человечий прах…

Я зрела: отражался Волк в старинных зеркалах!

И чем коварней и страшней разила булавой,

Тем радостней и тем сильней сияла я — живой!

И чем неистовей — умри!.. — в меня швыряла тьму,

Тем больше клала я любви в сиротскую суму!

Зияет пропасть бытия… стою я в полный рост.

Юродкою-царицей я вздымаюсь — выше звезд!

Волчицей, что по площадям катится колесом,

И воем счастливо поет в безумии людском!

Я стала зверем и волной, звездою и горой.

Я стала Солнцем и Луной, и раною сквозной!

Я стала каждым, кто погиб! и кто родился вновь!

Я стала — песня, шепот, всхлип… и вечная любовь…

Пошла по ободу лучей — и разлилась во всем!

Оборотилась в ночь ночей! в бинтов кровавый ком!

Я красным заревом войны над чередой могил

Оборотилась: в полстраны размах знамённых крыл!

Но как же больно было мне! Как больно и сейчас!

Стою как фреска на стене — народ не сводит глаз!

Стою на северной стене. Плывет напротив лик:

Ты, Отраженье, сон во сне, мой яростный двойник!

Народ дивится и глядит, он любопытный — страх!.. —

Когда же будет кто убит из этих двух девах!

Какая первая падет! дождемся ли конца!

А созерцать небесный бой — не выдержат сердца…

 

Но, гордо стоя под огнем на кромке бытия,

я чую сердцем, не умом: война та — не моя!

Не Оборотень ты, не волк, завыли так ветра,

А ты мой белокрылый шелк, а ты моя сестра.

Разрезан сумрак волчьих шкур на лоскуты пурги.

И двух княгинь, двух нищих дур тела нежны, наги!

Сорви же оборотня власть! Заклятье совлеки!

Подруга, как легко проклясть! Где красные зрачки?!

Ты с фрески воздыми ко мне, с иконы чистый лик —

Там мученицы мы в огне, там светлый патерик!

Там Песни Волчьи в полный глас за нами запоют

Те, кто сюда в урочный час за счастием придут!

За славой! За охотой! За венчаньем — навсегда!

И глянем мы — глаза в глаза — как во звезду звезда!

Так ясный свет глядит во свет! Так полнит кровь потир!

А смерти  не было и нет, так спела на весь Мiръ!

И повторяла ты за мной небесные слова,

И ты жива одною мной, а я тобой жива,

А где же ненависть, о, где…

где ты, юрод мой, Волк…

Пробьется семя в борозде, восстанет грозный полк,

А ты, украшена зело, царица всех волков,

Ты шепчешь: было и прошло… мой век, и был таков,

Тяжелых ожерелий гроздь, хмель вышивки крестом,

Нарядны дух, и плоть, и кость на свете этом, том,

Сорвется со груди агат, пусть нищий подберет,

Народ не повернет назад, народ идет вперед,

Народ знамена развернет, в меду и молоке,

Народ рыдает и поет на вечном языке,

Навек обнимутся врази, совьется пелена,

Диавола ты порази — и кончится война,

Умрет, подруга, во грязи, во прахе, за горой…

 

…шепчи ты: Господи, спаси…

…а хочешь, волком вой…

 

ПРОСТИЛА

 

Я простила тебя, Волчица.

Подступает зверицей ночь.

Утомилась о Мiре молиться

Я, Царь-Волка, скомороха, дочь.

Я простила тебя. Мне больно.

Да прощенье тебе ни к чему.

Ненавидеть меня все больше

Будешь ты, уходя во тьму.

 

Ну и что, о Матерь-Волчица,

Лютый Оборотень, злись, рычи.

В пол-надежды — тоска приснится

По ночному свету свечи.

По метанию золотому

В горькой тьме — тугого огня…

Я не стану молиться злому.

Я простила! А ты — меня?

 

Наплевать на твое прощенье.

Ты зверица. Ты канешь в лес.

Я останусь тут в восхищеньи

Песни петь про чудо чудес.

Удивленные Волчьи Песни,

Потрясенную музыку сфер,

Рассыпать пшеницею перлы

Умираний, мелодий, вер.

 

Бормотать узорочье вязи,

Осязать жаркий уголь рун,

Чуять слезы в чашах подглазий,

Рыб серебряных в сетях рук.

Ночь навалится черным стогом,

Птицей пой или волком вой.

 

…Я простила тебя ради Бога,

Обернувшись самой собой.

 

ТЫ НЕ ПЛАЧЬ

 

Ты не плачь…

Ты не плачь, ты не плачь, моя серая шерстка, серая шейка, плакать не просто, слезы не звезды, плакать посмей-ка

Ты не плачь, моя волчья сестричка, моя волчья, горячая, жаркая птичка, из лесного кострища, из урёмного подпалища

Ты не плачь

Опущусь пред тобой на колени, память иных поколений, обхвачу тебя крепко, крепко за шею и щекой прижаться посмею

К этой морде теплой, родной и зверьей, к этой чащобе, счастью потери, рвутся шкуры, летят по ветру перья, а нету, нету любви без меры

Обниму тебя крепко, крепко за мощную шею, от старой любви окосею, от новой, ребячьей, навек онемею, подобная снеговею

А снег-то повалит, повалит с небес, зальет молоком сладким лес, зальет перелески, опушки белым сияющим медом

Ты не плачь, рыданию нету истока, исхода

В соленой реке нету брода

А, милый мой зверь, счастья нет без потерь, без слез нет народа

Ты не плачь, не плачь, я куплю тебе калач, хотя ты всегда алкала, жаждала крови

Время волком несется вскачь, под кустом засыпает на полуслове

Под кустом горящим, неопалимым, золотым, в тумане осеннем

Обнимаю тебя все крепче, зверь

То ль человечьим то ли зверьим богом хранима, барсучьим, оленьим

И я чую, как под ребром моим бьется сердце огромное, волчье

И ноздрями впиваю охотничий дым, и неистово вою ночью

Вот я зверь, такой же, как ты, о, как ты, Волчья Кровь, нам святая

Не убийцы вижу черты

По глазам Волчью Псалтырь читаю

Да, мы волки, волки мы все, сгинем мы друг за другом в погоне

Задери башку, погляди, ты во всей красе пылаешь на нефтяном небосклоне

В этой угольной черноте и в слезах я молюсь звезде, красной ягоде, волчьему зраку

Ты не плачь, обнялись в нигде, никогда не стать нам собакой

Не оборотиться в слугу

Так и умрем на бегу

В этом хищном жадном порыве над зимней землей будем стелиться

В нитку вытянемся, вдаль, вперед, кто из нас первой умрет, о том знают лишь зимние птицы

Эх, как над нами поют, ярче, пьяней зари, рябиногрудые снегири, синещекие сойки

Ты не плачь, ты только живи, не умри, нам не лечь в железную койку

Ведь мы вольные звери в лесу, если что, я тебя до небес донесу

Ну, а если первой загину

Ты мою песню допой, о, как можешь, довой, о, сколько сможешь глоткой живой, пока на морозе стыну

Солнце брызнет вечной весной, ты сидишь со мной на солнечной снежной поляне

Обняла за шею тебя, Волчица, моя судьба, слезы превыше всех покаяний

Слезы — покаянье первейшее, главное, в рот втекают отравою, водкой людской, хвойной звериной тоской, настойкой полынною

Ты не плачь, а может, и плачь, я тебе не палач, ты моя жертва вечерняя, казнь моя долгая, длинная

Какое счастье простить, лишь миг на земле погостить, а потом уходить, собравши волчью котомку

Вместе со зверем родным, в густые леса, петь на разные голоса, хором, народом, громко

А потом обняться под Волчьим Кустом, а он-то неопалимо глядит крестом, скоморошьей морошкой яркой

Ты не плачь

Мiръ Земной — наш охотник, стрелок, палач

Мiръ Небесный — в полете ястреб

вспыхнет пламенем

мерзнет огарком

 

ДОКУМЕНТ № 19

 

Из дневника ***** ********, ** января **** года

 

<…> Волк, злой, ненавидящий, жестокий, мститель, издеватель.

С клыков капает слюна. Глаза красно горят.

Как же мне жаль тебя!

Как же я чувствую, понимаю тебя! Я твою злобу понимаю! Твою месть понимаю! Войну твою понимаю! Все твое — понимаю!

Ты же Царь Волк. И это я — твоя дочь.

В ком чья кровь течет?

Кто к кому родным ликом обращен?

Кто — кем — обернется?

Кто — кому — Волчью Песню — провоет тоскливо и жадно, предсмертно споет? <…>

 

ЕДИНОКРОВНЫЕ

 

Ты родство мое, со всем живущим родство!

О, ты сестринство мое со всем родящим, живым!

Я в родильной палате — по простынке шитво

Жгучей крови святой, красный, кольцами, дым.

Я роженица нынче. А завтра — мать.

Шаль и спицы… старуха: пора на покой.

Я в прощальной палате пущусь плясать —

Лежа, мысленно, голосом, слезной рекой!

Вы родные мои, ах, как кровно, как вблизь!

Как восторженно, пламенно, вплоть и вслепь!

Ты моей Богородице помолись,

Волк лесной, человеком сажен на цепь.

Был ты Оборотень? Бил, пытал, воевал?!

А теперь ты младенец у святой груди.

А теперь ты волчонок, смешон и мал.

Нежный зверий ребенок. Тебя — пощади.

Ты родился заново. А может, ты кат!

Может, новый вождь, предводитель зла!

Может, новый Царь посреди солдат,

А война, она что… была… не была…

Это Время, Время-мое-щенок,

Мой слепой волчонок, котенок, птенец.

Я тебя родила, а ты одинок.

Чуешь кровью: вечность промчит — и конец.

Всем конец! Истает небес торжество.

Израстем, состаримся и умрем.

Ты родство мое, со всем живущим родство!

Пусть убьют нас: с волком, в ночи, вдвоем.

На снегу, залитом сребром Луны,

Белым жемчугом, воском, парафином скорбей.

Целься лучше. Гром выстрела! Будут сны

На весь Мiръ. Ты только нас вместе убей.

Вместе с вечным небом. С Полярной звездой.

Вместе с соболем, белкой, горностаем, песцом.

Вместе с волком. Свет клыка под губой.

Мы помолимся вместе перед концом.

Я молитву шепну. И взовьется вой.

Развернется в зените созвездий флаг.

Я еще живая. И ты живой.

Моя смерть-ли-жизнь, мой чудной волколак.

Я за шею крепко тебя обниму.

Казнью к горлу подкатит рыданья ком.

Так с тобою вместе и уйдем во тьму —

Жадным, жарким, двойным кровавым клубком.

 

ЖИВАЯ

 

Смилуйтесь, люди, друг над другом!

Смилуйтесь!

Выйдите вон из военного круга!

Смилуйтесь!

Выньте из брюх самолетов начинку смертельную!

Смилуйтесь!

Целуете крест перед казнью нательный…

Смилуйтесь!

Вдаль над землею ползет черный дым.

В одиночестве, сирости

Плачу. Не жертвы прошу под снегопадом седым,

А милости!

Хватит ядом брызгать, отравной слюной,

Кровью и горечью.

Ненависть — этого нет ни с тобой, ни со мной,

Господи!

Видишь, Мiръ Твой во зле погряз,

Господи!

О, хоронили меня сколько раз —

А я все живая, Господи!

Угли кострищ… пожарищ дым…

Солнце — за гибель — прячется…

Смилуйтесь, люди, над Богом своим…

Навзрыд плачущим…

 

МЕЖ КРОВЬЮ И ЛЮБОВЬЮ

 

Сегодня человек, а завтра зверь,

Да где же тот язык, на коем пели-выли,

С пелен затверженный, усталый от потерь,

Засохший кровью в родах и в могиле,

 

И на любовном ложе, на арене, в клетке той,

Где внятной речи нет, а только сумрак стона,

И в солнечном Раю, богатом красотой,

Где лаской человек кормил из рук дракона,

 

Везде, где на тропе сплетались след и след,

Где зверь и человек, обнявшись, вспоминали

Эдемскую любовь, где не было и нет

Проклятий и смертей, где войны не пылали,

 

Где не летели вдаль ни копья, ни ножи,

Ни пули… только музыка,

из тьмы, из листьев палых,

Курится дымом… человек, ты не дрожи,

Не плачь ты, зверь, водою талой…

 

Вот эта зверья музыка — без слов,

И зверь глядит тебе в лицо, тоскуя, не мигая,

В зрачок и в сердце, в детскую любовь,

Она одна, она уже другая,

 

И ты, о человек, глядишь ему в глаза —

Немому, дикому…

завой над колыбелью…

И медленно, как жизнь, течет слеза

Наперерез желанью и веселью…

 

И это лишь личина, о, пойми,

Несчастная, твоя, да, шерстяная маска,

У Бога оба были вы людьми,

У Бога длилась ваша сказка,

 

У Бога засыпали, обнявшись,

Вы, зверь и человек, мохнатое присловье,

Живот и шкура, боль и радость, смерть и жизнь,

А проще, вой и хрип меж кровью и любовью.

 

И наплевать, как вас там кликать-звать,

Вы просто зверь и зверь, вы сдвоенная шкура,

Вы просто боль и боль, вы лишь отец и мать,

Вы просто Бог и Бог, вы звездных два авгура,

 

Вы просто Мiръ и Мiръ, царапай ли, коли,

Не помнить капли зла, терзаньем не присниться,

Вы просто два щенка, играющих в любви,

Дитенка два, волчонка, у сосцов Волчицы.

 

БЕРЕЗА, БЕЛАЯ БИРЮЗА

 

Береза, белая бирюза.

Водопадом — весенний лес.

Царь Волк глядит мне глаза в глаза —

C лазурных небес.

 

Он стелется брюхом, по тверди бежит.

Сияюще-пьяная синева.

Ни смертью, ни жизнью не дорожит.

А я — жива.

 

А я, жива, стою перед ним,

Спрядённая нить,

И Мiръ мой — дым, и любовь моя — дым,

И впору завыть.

 

Стрелять — нельзя. И плакать — нельзя.

И только заря,

Береза, белая бирюза,

Целует Царя.

 

ALFRESCO

 

Давай обнимемся, ну хоть на этой фреске,

Забудь все зло, отринь, ну хватит зла,

Сетей, капканов, пуль, и рыболовной лески,

Что золотую рыбу-жизнь так обреченно обвила.

 

Давай же, сделай шаг! Но только без обмана.

Без хитрости! Без камня за спиной!

Тогда качнусь от счастия, как спьяну,

И обниму тебя! И будет Бог со мной!

 

Давай, вперед… Протянутые руки…

Глаза, полны невыплаканных слез…

Давай обнимемся, как бы после разлуки

Длиною в сто времен, длиною в море звезд!

 

Обнимешь ты меня печально, задыхально…

И обниму тебя так крепко, как могу…

На фреске, среди туч, средь облаков прощальных,

Под Солнцем и Луной, пред Тьмою, на бегу.

 

И там, у наших ног, свернется шкура волчья.

И там, за спинами, трепещет ветер крыл.

Давай обнимемся, рыдально, жарко, молча,

Навек, на целый Мiръ: он нас давно простил.

 

ДОКУМЕНТ № 20

 

Из письма ******* **********, город *********, ** мая **** года

 

<…> Я так устала от бесконечной людской вражды. Устала все время чувствовать чужую злобу. Люди — звери. Люди только и делают, что ненавидят друг друга, воюют друг с другом. Убивают друг друга. Бьют, пытают, проклинают. Режут друг друга, стреляют друг в друга. Плюют друг другу в лицо. Такую дикую боль причиняют друг другу! А если остановиться? <…>

 

ПОСЛЕДНИЙ СТИХ ЛЕЛЬКИ О ВЕЛИКОЙ ЛЮБВИ

 

Ах вы милые, милые, милые, милые люди!

Оглянитесь вокруг, поглядите в лица людские свои.

Понесите себя друг другу на серебряном блюде,

На золотом, на серебряном блюде огромной любви.

 

Что вы будете, будете делать завтра?

С вашей ненавистью ненастной, с вашей злобой в накат?

Захлестнете ушатами грязи, обольете слезами,

Изобьете в кровь, на расстрел у рва поставите в ряд.

 

Это ваша последняя, люди, немая попытка —

Протянуть эти руки друг другу, дрожащие, как дожди!

Нанизать эти слезы, тяжелые бусы,

на кровеносную нитку

Злого времени — Бог, не убий, пожалей, не спеши, погоди…

 

Это ваше последнее, люди,

жемчужиной в раковине — желанье,

Ваш — от казни до казни — пьяный, последний шаг,

Ваше последнее — распятое!.. орущей глоткой!..

на семи ветрах!.. — красное покаянье,

Ваш последний — как поцелуй! — нищему — нищий пятак.

 

Ах вы, люди! Довольно палить друг в друга!

Что вам стрельбище это! Что пули эти! Всё пыль!

Вашу лютую месть давно заметает вьюга,

Стала вечным сном и старым зеркалом

ваша кровавая быль!

 

Ах, и зеркало это, за койкой больничной,

за панцирной сеткой,

опасно кренится, плывет, плавится, бьется,

Разбивается, люди, на тысячу призраков, горьких кусков…

Отражение ваше камнем канет на дно колодца,

В завыванье песков, во пургу тюремных веков!

 

Больно, люди! Вы лишь любовью спасались.

Лишь любовью бывали прощены, благословлены.

Вас так долго спасали! Дальше плывите сами.

В белопенье вечной зимы! В ледяной океан войны!

 

Субмарины, стальные вы люди, эсминцы, крейсера и подлодки,

Злые танки, каленые гусеницы, густо давящие судьбу,

Дальних взорванных рельс мертво сверкающие селедки,

Вы, железные люди, услышьте мою мольбу!

 

О любви! Лишь о ней одной! Ну что вам стоит!

Поднимите солнца светлых, слепых, небесных, соленых глаз!

Ради вас и ради любви я осмелею, стану последней святою.

Полюбите друг друга! Да, снова! В последний раз!

 

Это снится мне, это грань кошмара и яви,

Это гаснет факелом гибель в колодце глубоком,

Это мыслит дерево, яблоки плачут зарею: «Гори!..» —

Это зеркало тает,

стакан умирает,

нож воскресает,

голодные спички — космами — ночью — пылают,

и, в блеске и славе,

Мiръ плывет предо мной,

зареванной, одинокой, смешной,

старым паникадилом, парчовым рыдающим Богом,

меня обнимая ладонями ладана, тихо горящей любовью,

свечой дрожа на птичьем ветру изнутри.

 

Я раскину жалкие руки. Мiръ, ты слишком большой для объятья!

Люди, люди, вас слишком много, чтобы разом мне всех — обнять!

…и стою на последнем ветру, он рвет мое старое платье, —

То ли месть, то ли весть, то ли ненависть, не понять,

то ли дочь, то ли ночь, то ли мать.

 

И опять этот крик! Этот вопль из груди моей старой!

О, любите друг друга! Опомнитесь!

Нежная, бедная жизнь коротка!

Да! Любите друг друга! Пыланьем. Последним пожаром.

…первый снег. Мой обрыв. Ветер мой. Моя — внизу — ледяная река.

 

И под ветром тем волчьим,

под лимонными куполами ослепшего храма,

Под железным зенитом,

вбивающим белое солнце в тугую военную синь,

Я кричу вам: люди! чужие! родные! лишь мертвые — не имут сраму!

Вы — живые! успейте! целуйте! прощайте! жалейте! любите!

Аминь.