Олег РЯБОВ 

Нижний Новгород

В берёзовой рубахе (Глеб ГОРБОВСКИЙ).

Прочитал вчера книжку  Эдлиса «Зеркальная комната» и понял, что мы обязаны записывать некоторые факты, с которыми сталкиваемся в жизни, а не только фантазировать, и не только в ответственных случаях, как сегодня.

И вот – Глеб! Трагедия, по крайней мере — беда, во всяком случае, беда для меня. По любым меркам Глеб для меня – гигант.

Я познакомился с Глебом Горбовским в 1977 дома у Паркаевых в Староконюшенном переулке. Он вошел большой шумный и, учуяв замечательный французский запах духов от шубы моей жены, висящей в прихожей, загудел: «Фу – ну и вонища у вас тут!»

Мне много раз приходилось ночевать в этом доме, часто с Глебом в одной комнате. И то, что он относился ко мне вполне серьезно, как к поэту, выражалось не в том, что он однажды оценил мое стихотворение и попросил его прочитать ещё раз, а совсем в другом: в чём-то братском и совсем не покровительственном.

Я и с Паркаевым-то познакомился, может, благодаря Горбовскому, а точнее стихам Горбовского. А случилось это так.

Юра Адрианов, поэт и мой очень хороший друг, попросил как-то раз меня на моем «Запорожце» встретить семью его друзей, которые приплывают на теплоходе к нам в город, и привезти их к нему домой. Этой семьей оказалась семья Паркаевых: Юра, Валя и три их девочки. И вот, стоя на палубе того теплохода, на котором они приплыли, только что встретившись и только что познакомившись, мы с Юрой Паркаевым решили выяснить  отношения: не наши личные взаимоотношения, а наши отношения с современной советской поэзией. Он читал – «Могу представить Блока согбенным старичком, жена белеет сбоку и тросточка торчком…». На что я отвечал «В березовой рубахе, в душистых сапогах идет по полю пахарь с букетиком в руках…». Оказалось, что Горбовского мы с Паркаевым могли читать до вечера, и потому решили оставить это занятие до другого раза. И потому, когда я встретил Глеба у Юры в доме в Москве в Староконишенном переулке, я и не очень удивился.

Если мы часто повторяемся, что существовала «московская четверка» (Женя, Андрей, Роберт и Белла), то так же часто забываем, что была не менее конкурентная и «питерская четверка» (Кушнер, Бродский, Соснора и Глеб), хотя Бродский к тому времени уже и уехал, но мы все ещё его держали за своего, и стихи его в руки к нам попадали. И потому, учитывая литературный статус Глеба на тот момент, рецензия егона одно из моих стихотворений  в виде просьбы повторить прочтение была для меня более чем комплиментарна.

Серьезное отношение Глеба ко мне, не смотря на очевидное и объективное наше расположение в разных весовых категориях, проявлялось каждый раз, когда мы встречались в столице,  и в совершенно разных формах. То он приглашает и тащит меня послушать Рената Ибрагимова, который исполнял песни на его слова, в концертный зал «Россию», то ведет на премьеру оперетты «Гори, гори, моя звезда», которую они сделали со Стасом Пожлаковым.

Так вот — однажды, находясь с Глебом в абсолютной духовно-нравственной противофазе: я пил уже третий или четвертый день подряд крепко и болезненно, возвращаясь никакой по вечерам то из редакции «Молодой гвардии», то из ЦДЛ, а он в те же дни радовал окружающих своей полной трезвостью и творческим плодородием. Мы жили в одной комнате, и он, как опытный (был, был опыт!) и старший товарищ, с полным пониманием относился к моему недугу! Каждое утро он давал мне дельный совет, как выправить положение и прийти в себя. А тут, на четвертый-то день, с утра он сам вдруг заварил крепкий чай и спросил: «А ты сможешь послушать – я тут нацарапал кое-что за эти дни?»

Он открыл тетрадку в 24 листа (были такие) – он была исписана полностью. Он читал час или больше, а потом спросил у меня мнение по поводу написанного. Чай, даже крепкий и свежезаваренный, не мог меня спасти от скепсиса и критиканства, и я честно для моего того состояния сообщил Глебу, что из двух десятков стихотворений, которые он прочитал, мне понравилось только одно: про жирафа, который шел по городу и задевал башкой за провода. Глеб как-то мрачно промычал: «Да, пожалуй, ты прав!» При этом он открыл тетрадь, вырвал оттуда страничку со стихотворением, о котором мы только что говорили, спрятал в карман, а саму тетрадь своими огромными ладонями, ну, просто лапами, разорвал на четыре части и выбросил в ведро. Я до сих пор с изумлением вспоминаю эту сцену, и до сих пор поражаюсь его строгому отношению ко всему, что выползает подчас из-под пера пишущего человека: не всё написанное даже мастером достойно того, что бы быть обнародованным!

Он часто делился со мной рассказами о своем ленинградском литературном житье-бытье: о Михаиле Александровиче Дудине, которого очень уважал, и который, к слову, был крестным отцом моих первых публикаций, об отказе участвовать в альманахе «Метрополь», об Анне Андреевне Ахматовой, с которой был близко знаком и которая его высоко ценила, об Иосифе Бродском, с которым долгие годы дружил, потом вел с ним, уже уехавшим, долгую переписку, и разорвал эти отношения по банальным, с моей точки зрения, нравственным соображениям. Особое место в жизни Глеба Горбовского занимал Боря Тайгин с его издательством «БТ». У них были просто замечательные «проекты», как теперь положено говорить: Боря был легендой советского самиздата, публикатором первых книг Рубцова, Бродского, Бобышева. Да, и Горбовского-то он напечатал по некоторым сведениям больше ста книг, без которых сейчас невозможно было бы собрать и издать семитомник Глеба. Но обо всем этом должен был написать Глеб сам…  А теперь – не знаю, напишет ли кто!

Горбовский был обласкан властями и заслуженно был орденоносцем, при том, что и вышел он из самых низов, и был «сидельцем», и сделал себя сам, как любят теперь говорить.  Его «Когда фонарики качаются ночные…» кому только не приписывались, как только не переделывались, а часто и многими просто упоминались, как песня народная. Многие ли могут похвастаться, что написали «народную песню».

С его Лидой Гладкой (Царство ей Небесное!) я познакомился случайно в Комарово в ноябре. Все дачки и все деревья были в снегу. Она так обрадовалась нашему очному знакомству, что я вновь ощутил через её слова и тепло и мужество моего друга и большого поэта. Наверняка он что-то говорил ей про меня. Глеб был в Питере, и она настояла, что бы мы с супругой приехали в гости. Мы приехали на восьмидесятилетие. Остановились мы в кельях Александро-Невской лавры, там же в Подворье проводился и вечер, который вел Иван Краско. Пел Саша Морозов, красиво говорил Битов. Глеб подписал мне новую книгу.

Вот из-за Битова-то (Царство ему небесное!) и неприятность тогда получилась: я уговаривал его приехать к нам в Болдино на Пушкинский праздник, а он отговаривался тем, что и так написал про Большое Болдино больше, чем сам Пушкин. За этими разговорами и приглашениями я вышел проводить Андрея на улицу, а когда вернулся — мою книжечку с приятными пожеланиями от Глеба, которую я оставил на подоконнике, кто-то спёр!

А как Глеб обрадовался, узнав, что мы готовимся выпускать толстый литературно-художественный журнал «Нижний Новгород». Он приветствовал рождение нового русского толстого журнала. Он первым прислал нам свою подборку стихов и согласился войти в состав редколлегии. Нижегородской земле он внутренне был обязан, хотя об этом редко говорил. После войны Глеб сбежал из колонии для малолетних преступников и по всей стране разыскивал своего отца, которого нашел у нас в Заволжье, в деревне Жилино – там отец работал учителем в школе после освобождения из лагеря.

Господи, Глеб ушел! Позвала его Лида. Там он ей, видимо, нужнее. Каким же большим и сильным человеком он был.