Юрий РЯШЕНЦЕВ

Москва

ГЕНИЯ ДЛЯ ГЕНИЯ
Гений для гения часто не так очевиден.
Гения легче признает обычный талант.
И для Шекспира толстовский вердикт не обиден,
ибо Толстой рассудил с целым миром не в лад…

.
Сказочный вечер не ровня абхазскому полдню.
Полдень молчит восхищенно, но медлит уйти.
Как же я помню Пицунду, о, как её помню!
Всё же нелепо, что необратимы пути.

.
Месяц лихой болтовни о Толстом и Шекспире,
хрипы писательских глоток – забыть и заснуть.
Как всё внезапно и просто меняется в мире
к лучшему, к худшему – да ведь не в этом же суть.

.
Нам, как стеклянным игрушкам, обложённым ватой,
неги хотелось, а бы ли нам ведом покой?
Я – лишь о том, что Господь не такой консерватор,
как бы, прости меня Боже, хотелось порой.

.
Там из апацхи доносятся песни-молитвы,
чтоб опуститься на горном, на майском снегу.
Там хулиганской нагою толпой эвкалипты
всё не дойдут до купальщицы на берегу.

.
ГРЕКИ БЫЛИ СОСЕДЯМИ
Греки были соседями живших чуть выше богов.
И стучали порой в потолок, не довольные шумом.
Это плохо обычно кончалось: Зевес не таков,
чтоб терпеть коммунальные склоки. Над пиком угрюмым
до сих пор раздражённо витает его борода.
Никогда фамильярности он не простит. Никогда!

.
Что – с героем Троянской войны, Золотого руна?
Что – с великим народом, столь дерзким и в славе и в скверне?
Что, скажите, стряслось с Пенелопой: я видел – она
чаевые берёт на Итаке в прибрежной таверне.
Что вообще заставляет народ, изменяя себе,
покоривши судьбу, словно раб, покориться судьбе?

.
Как он может, творец иберийских надменных дворцов,
жить в хургадской халупе? Но вот ведь живёт и – доволен…
Почему хилый отпрыск библейских крутых мудрецов
патриотам, державе, начальству и всем подневолен?
И куда повернула живая кривая стезя,
что её направленье народу исправить нельзя?

.
Неужель… О, какая надежда в словце «неужель»!
Но не будучи Вяземским, я говорю: неужели
мы, народ, чьим младенцам дарили отрез на шинель,
почадим, как и все, и умрём в надоевшей постели,
или, хуже того, будем жить, не щадя поясниц
гастрарбайтерами во дворах европейских столиц?

.
Собирались начать, как никто. Да уж слишком всерьёз…
Кабы гром не гремел, кабы ветры не дули, а то ведь…
Ишь, как уличный нищий запел на углу про мороз.
Нет, ещё не запел, он ещё только горло готовит.
И вздохнул и взял верхнее «до» и закончил на том,
как великий художник, беспомощный перед холстом.

.

КНИЖНЫЙ ШКАФ
Книжный шкаф, чужих раздумий замок,
тёмный и загадочный, как амок,
буковая books’овая стать.
И пускай судьба меня, барана,
хоть за то простит, что слишком рано
научился буквы сочетать.

.
Что попало, прыщ, хватал я с полок.
Жаль, что избежал расправ и порок –
мама у меня была не та.
Вот ведь сказки братьев Гримм. Однако
я тащил из шкафа труд Бальзака –
«Куртизанок блеск и нищета».

.
– Ты хоть знал, – закрыв все двери в замке, –
кто такие эти куртизанки? –
мама улыбалась вся в слезах.
Мне пять лет! Я знал, конечно, это –
те, что с вражьей силой беззаветно
бьются и скрываются в лесах.

.
Спутал с партизанками. Но честно –
там не про войну. Неинтересно.
Мы с Бальзаком мыслили не в такт…
Помню, что в студенческие годы
в поисках себя, в тисках свободы
я свершил над шкафом адский акт.

.
В нём была досель своя система.
В ней порядок книг решали тема,
время, класс писателя и пр.
Но был год: всё – ложь, всё – фальшь, и значит,
пусть заткнётся Кант, пусть Гегель плачет:
я им всем устрою дикий пир.

.
Если нет в них правды ни на грошик,
пусть хотя б палитра их обложек
разукрасит комнату мою.
Плавный переход от цвета к цвету
должен увенчать реформу эту.
Только – колер! А на смысл – плюю!

.
Розовый Золя за белым Манном,
синий Блок за голубым Кораном,
алый Фет за рдяным Бомарше.
Медленно от стенки и до стенки
появлялись новые оттенки,
к тьме стремясь на нижнем этаже…

.
То, что, примирившись с этим адом,
Маркс и Достоевский встали рядом –
этот факт бесспорен, хоть уныл…
Слава Богу, дурь прошла внезапно.
Книги возвратились вспять, назад. Но
был такой период в жизни. Был.

.
КУСТ КРУПНЫХ БЕЛЫХ РОЗ
Куст крупных белых роз с утра дрожит упруго.
Куст мелких красных роз всю ночь провёл без сна.
Их лепестки вот-вот сорвутся друг на друга.
Чуть ветер посильней – Гражданская война.

.
А ветер как на зло менялся то и дело.
Как тут определить, кому несдобровать?
То белая пурга за красными летела,
то красная орда теснила белых вспять…

.
Как нынче далеки все Щорсы, все Чапаи,
Юденичи, Шкуро и Колчаки.
Не потому что прошлое в опале.
Не знаю, почему… Но – далеки…

.
Две девочки в цветастых мини-платьях
штампуют селфи: раз и два, и сто.
Они всего-то в трёх рукопожатьях
от Анки-пулемётчицы? И – что?

.
Всесильна жизнь. И смерть всесильна тоже.
Как жаль, что не всесильна красота.
И потому пошли им, правый Боже,
по свежей розе с каждого куста.

.
* * *
Мне страшно это молвить вам,
но кто-то должен молвить это:
не верь поступкам – верь словам,
когда они слова поэта.

.
Кому он руку подавал!
Каким беспутствам был потатчик!
И полон был его подвал
каких позорнейших подачек!

.
Его оправдываю? Нет.
Его жалею? Лишь отчасти.
Кто знает, из чего поэт
соткал для нас вот это счастье:

.
«Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?»