Геннадий ГУСАЧЕНКО
Бердск, Новосибирская область
Данила-Мученик
«Вино – глумливо, сикера – буйна; и всякий, увлекающийся ими, неразумен».
Книга притчей Соломоновых, глава 20 (1).
Завьялово – старинное сибирское село.
Ничем не примечательное, кроме лиственничной церкви, срубленной «в лапу» лет дести назад первыми переселенцами из Черниговской губернии. Золотистым крестом вскинулся к небу этот прекрасный памятник русского зодчества. С высокого холма издали поблескивает на солнце синим куполом. Внутри стены украшены живописными картинами и мозаичными панно на библейские сюжеты, образами в золочёных окладах. А снаружи обнесены строительными лесами, потому что реставрировать собор, возрождать из руин начали всего лишь пару лет назад. Многие годы этот деревянный храм был… зерноскладом. В разгул атеизма и сталинских расправ с инакомыслящими, священников сослали на колымские рудники, откуда они не вернулись. Вандалы в кожаных тужурках и с револьверами разграбили убранство храма, сожгли иконы и рукописные книги, выбили цветные чешские стёкла в окнах. Сквозь узорчатые решётки вольготно порхали птицы, садясь на кучи пшеницы, ржи, овса, гречихи, гороха.
Полвека в храме не зажигали свечей, не пел церковный хор, не проводились богослужения, молебны и свадебные венчания. Не звонил колокол, оглашая окрестности мелодичными, приятными сердцу звуками, напоминая о праздных и печальных датах, о святости всего небесного и греховности земного.
Сколько ещё таких заброшенных церквей, разрушенных временем и нечестивыми руками, по всей России ждут своего часа вознесения из пепла!
Быть может, не скоро засиял бы алтарь и в храме Завьялово, не усладил бы души прихожан священный ладан, не замерцали бы в нём животрепещущие огни восковых свечей….
Быть может, начальная школа, сельмаг, клуб, контора агрофирмы, коровник, зерносушилка, машинный парк, кузница, изгороди, заросшие крапивой, подрытые свиньями, ленивые собаки, изнывающие от жары в пыли, так и остались бы в Завьялово обычными приметами захолустной деревни. Но случилось то, что завьяловцы назвали чудом, дивом, благоволением Господним. Заброшенный храм ожил колокольным звоном, засверкал крестом, засиял куполом. Одни о чудодейственном воссоздании храма говорят с усмешкой, другие с несомненной верой в Божью помощь. Однако, все прихожане, высказывая своё мнение относительно реставрации храма, мысленно возвращаются в прошедшие годы, вспоминая, в каком запустении он был, и восклицают в радостном недоумении:
— Как мы раньше жили без этакой красоты?!
Если не брать во внимание собор, преобразивший Завьялово, несколько лет назад здесь всё было так, как сейчас. Улица из почерневших домов протянулась вдоль крутого берега речки Анчошки. Сосновый бор над ним.
— Который дом Редькина Данилы-Мученика? – спросит заезжий корреспондент. И любой завьяловский житель, не задумываясь, укажет рукой в сторону крайней избы, притулившейся у горбатого моста через речку. Добавит при этом:
— Только Данила-Мученик в ней не живёт… В церкви найдёте его… Он там плотничает…Заезжий корреспондент непременно спросит:
— Он, что, святой, этот ваш Данила?
— Да нет… Обычный мужик… Никакой не святой…
— Почему же тогда Мучеником прозвали?
— Пить надо меньше… И мучиться не придётся, — со смехом последует ответ. – Крыша у него от самогона поехала… Спьяну вроде как знамение было ему… Ангелы приснились… А до этого всё чёртики плясали у него на столе… До белой горячки напивался… Тут не только ангелы — двести серий «Санты-Барбары» враз привидятся…
— И сейчас пьёт?
— Нет. Бросил. На дух спиртного не переносит… Из пчеловодов директор агрофирмы турнул его. А всё из-за этого самого знамения… Будто бы явились к нему ангелы во сне и сказали: «Изрядно ты намучился с выпивкой… Больше в рот не возьмёшь… Мёд бедным людям поровну раздай… Не то весь мёд захапает директор… И храм заброшенный начни строить…»
Запряг Редькин свою Буланку, поставил на телегу фляги с мёдом и поехал в каждом дворе наливать по трёхлитровой банке. А в то лето пышно липа цвела. Хороший взяток был у пчёл. Много мёду накачал он и весь отдал. Хотели судить его за растрату, да сельчане хай подняли, заступились, отстояли Данилу-Мученика всем миром.
— Вот вы опять Мучеником его назвали… Отчего так?
— Неужто не ясно? Пил сильно… С похмелья болел, мучился… И так страдал… Так страдал, сердешный… Смотреть на него без жалости нельзя было. Опохмелится и опять пьёт. Потом корчится в мучениях. Вот за страсть к выпивке и муки от неё и прозвали Редькина Мучеником. Сначала вроде как понарошке, а потом и взаправду…
Иные завьяловцы не согласны с таким толкованием прибавки к имени Данилы.
— Маялся, конечно, бедолага, с похмелья… А пить с чего начал? Жена его, Нюрка, спуталась с индусом, укатила с ним в Киргизию, йогой помешалась…
— Индус?! В Завьялово?! – удивляется корреспондент.
— Да не настоящий… Студент прыщавый, кожа да кости, в чём душа держится, непонятно. Волосёнки у него жиденькие, в косу заплетённые… Приходил к Нюрке, книжки разные приносил про Кришну какого-то… От веры нашей православной отречься убеждал… И стала сохнуть по нему Нюрка и совсем голову потеряла…Однажды заявился тот студентик с книгой толстенной, с картинками срамными… Про то, как любовью заниматься.
— Кама сутра?
— Вот-вот… Она самая… Нюрка велела Даниле панцирную сетку с кровати убрать и доски настелить… Неправильно, дескать, спали… Сказала так, одежонку скинула, и нагишом к стенке на голову встала, ноги задрала, йогой занялась… А в загородке свиньи голодные визжат, в сарае корова мычит не доенная, куры во дворе кудахчут не кормленные… Не стерпел Данила, да как жахнет Нюрку по голой заднице свинячей лопатой… Индусу тому то ж пинка дал… Сбежала Нюрка с ним и больше не вернулась…
— А как же Данила? Дети есть у него?
— Бездетный он… Заводить детей, рожать индус тот окаянный с Кришной своим не позволял Нюрке… И начал Данила горе своё медовухой и самогоном заливать… Пока не явилось ему знамение Господне… Повелели ему ангелы больше не пить, весь мёд по дворам развезти и церковку нашу заново отстроить…
— Давно это было?
— В позапрошлом году на Троицын день… Вот, почитай, уже два года трудится на ней, не покладая рук…
— Что же, никто не помогал ему?
— Как же? Помогли… Но этом потом уже было… Поначалу Данила один мучился… Брёвна, доски, цемент на себе таскал. Никто не помогал ему. Ссылались на занятость, на отсутствие денег… А скорее, потому, что несбыточным казалась затеянное им дело. Шутка ли? Баньку свою построить не знаешь на какие шиши… А тут собор! Какие деньжищи надобны! «Не мучайся понапрасну, Данила, — не надрывай живот, — говорили ему… Жизни не хватит… И средств». А Редькин упрямый, настырный. Промолчит, ничего в ответ не скажет. Подолом рубахи лицо потное утрёт, квасу холодного выпьет, на ладони поплюёт, чтоб топорище в руках не скользило, и опять стучать примется. Там, где амвон сейчас, постель его была. Шинель солдатская, на пол брошенная, ватник под голову… Только никто не видел, когда спал Редькин… С раннего утра и до позднего вечера не переставал стучать топором и молотком, пилой и рубанком вжикал. Всего недели две или три не слышно было привычного стука: сорвался Данила-Мученик с высокой лестницы из-под самого купола. Уберёг его Господь… На кучу опилок упал. Рёбра зашиб, ногу сломал. С больницы, не долечившись, ушёл. Хромал, от боли морщился, но работу не бросал. Увидели его наши сельчане, сжалились: «Доколь будет он один мучиться? Поможем мученику в деле его богоугодном», — решили мы все на сельском сходе и стали собирать пожертвования. Жители окрестных деревень откликнулись. Им тоже храм нужен… Всё ближе, чем в город мотаться на Пасху, на Рождество, на Троицу… Опять же венчания… Свечку поставить за упокой души близкого человека… Бригаду отделочников наняли… Сами на выходные дни подпряглись с топорами, с пилами… Столбы поставили… Провода электрические протянули… Станки подключили. И пошло дело… Молодые художники-иконописцы из города приехали. Боговерующие они… Ни копейки за труды не взяли. Загляденье храм изнутри. Да что вам говорить? Сами увидите, как всё там сияет. Батюшка отец Серафим службу проводит, проповеди читает. Свечи горят в лампадах. Ладаном пахнет… Светло и чисто на сердце становится, как войдёшь в наш храм Успения Пресвятой Богородицы. Так раньше это собор величали. Ну, а Данилу как назвали, шутки ради, Мучеником, так и по сей день зовут. Только теперь уже всерьёз.
— Ну, а знамение… Ангелы… Выдумка Данилы? — допытывается дотошный корреспондент.
— Об этом Данила-Мученик пусть сам расскажет… Да вот и он… С лесов спустился в аккурат… Купол красил…
Могучий бородатый мужчина, из племени тех, про кого говорят: косая сажень в плечах, богатырь, бугай, одесский амбал, верзила, детина, прихрамывая, подошёл, протянул перепачканную краской руку.
— Редькин, — коротко представился добродушный здоровяк.
В чистых васильковых глазах, под стать голубому небу, в радушной улыбке, в лёгком поклоне – чистосердечная приветливость, присущая сильному, уверенному в себе человеку. Так огромный слон всегда добрее маленькой собачёнки. Из-под окладистой, с проседью, бороды, в расстёгнутом вороте льняной, в крупную клетку, рубахи, проглядывает алюминиевый крестик на суровой нитке. Курчавые серебристые волосы обрамляют лысеющую голову силача. Мощь во всей фигуре Данилы Редькина, мягкосердечие и добродушие во всём его облике. Исконно былинный богатырь. Невольно задумаешься, глядя на этого рослого, сильного, трудолюбивого человека: «А какого рожна тебе, Нюрка, надобно было, коли променяла орловского рысака на худосочную клячу?»
— Про знамение хотите услышать? – оттирая растворителем руки, опередил он корреспондента вопросом. – Ну, ладно… Слушайте, если интересно… А житие моё было такое…
И поведал Данила некоторую часть своей жизни, в которой Господь одарил его, по собственному утверждению Данилы, многими днями радости и счастья. К таким причислил он получение диплома об окончании пчеловодческого техникума, первую самостоятельную качку мёда с перевыполнением плана, любовные свидания с Нюркой на пасеке, а главное, освящение храма, первую службу в нём на день Святой Троицы. И ещё было так…
…Очнулся Данила Редькин в кромешной тьме. Холодно. Сыро. Руки на груди. И сверху, и с боков сдавило что-то ледяное. Затылок прижат. Пошевелил окоченевшими ногами – упёрлись в стенку. Мысль как током пронзила: в гробу! Живьём закопали! Схоронили! Рот с перепугу свело, губы занемели. Рванулся в животном, безотчётном страхе и больно головой саданулся. Что-то зашаталось над ним, со звоном упало, разбилось, осколки разлетелись. Пустая стеклянная банка из-под самогона! Стол над ним… И как только оказался под ним?!
Редькин выкарабкался из-под стола, вышел на крыльцо с шаткими перилами. Сел на прогнувшиеся под ним старые доски. Белая круглая луна низко висела над безмолвным заиндевевшим лесом. Мельтешили снежинки, неслышно опускаясь на мокрые, липкие волосы. От вспотевшей спины валил пар. Данила сидел на ступеньке, содрогаясь от только что пережитого ужаса. Завалился пьяный под крестовину стола в углу избы у не топленой печи. Стены промёрзли. Ногами до холодного буфета достал. Крышка стола и без того скудный свет из окошка заслонила. Вот и шибануло по мозгам, будто в могиле. Хорошо, сердце выдержало… Не шатнись стол – всё, каюк! Крепко вчера назюзюкался. Да и выпил-то всего ничего: литровую банку самогона. Раньше больше пил, и ничего… Бабка Лукерья удружила. Не иначе, вместо первача подсунула сивухи, на табаке настоянной… Его трясло, знобило как в лихорадке, и Данила вернулся в избу, растопил печь. Пламя весело заиграло в топке, высвечивая сквозь щели под кружками плиты нехитрую обстановку жилья. После ухода жены Нюры ещё ни разу не мылись полы, не убиралась пыль на подоконниках и полках шкафа. В избе стало жарко, и Данила скоро понял, что знобит не от морозных стен, начавших отпотевать. Перепил… Как всегда… Каждое утро тяжко мучился с похмелья. С трудом отрывал больную, словно чугунную, голову от груды поленьев, на которых валялся в беспамятстве, и уныло взирал на угрюмый лес, тёмно-зелёной стеной подступивший к селу. «Нет жизни без Нюрки… Для кого зарабатывать деньги? Ради чего стараться добыть больше мёду? Для директора агрофирмы, чтобы он богаче стал? Этот жирный хомяк, которому сколько не сдай мёду, а ему всё мало… Вот сделать бы что-нибудь такое… Важное… Для людей полезное…»
Так размышлял Данила в то январское утро, заглядывая в пустые бутылки из-под водки. В груди всё ныло и горело незатухающим огнём. Лишь стакан водки, вина, самогона мог потушить сжигающий нутро пожар. На худой конец, сойдёт кружка браги… Или флакон одеколона, пузырёк аптечной настойки. Придерживая под полой полушубка берестяной туесок с мёдом, вяло перебирая непослушными ногами, постанывая, Редькин побрёл по улице, раздумывая, к кому заглянуть… Прошлый раз у Лукерьи был… А до того у Матрёны… У Агафьи…
Его уважали с селе. А как не уважать пчеловода? Всем сладкого медку хочется. И в первом же доме, в который зашёл, ему не показали «от ворот поворот», как прочим выпивохам.
— Спасай, Анна… Крыша едет… Терпежу нет… Помираю… Уж как мучаюсь… Как мучаюсь… Зельем бабки Лукерьи вчера отравился, — сняв шапку и пригнувшись, чтобы не стукнуться головой в потолочину, морщась и кривя лицо, сжимал Данила живот обеими руками. – Не дай околеть, Аннушка…
Выставил туесок, уселся на лавку, с жадной надеждой оглядывая стол: а нет ли чего на нём спиртного?
— Мученик ты наш горемычный… И пошто маешься так? – покачала головой сердобольная Анна. – Не пил бы ты её проклятущую, коли болеешь так с перепою… Не зря тебя Данилой-Мучеником прозвали… Страдалец ты наш…
Доярка Анна Останина, жена лесника, охая и ахая, спустилась в подполье, достала бутыль с мутной жидкостью, налила и подала Даниле полный до краёв стакан. Расплескивая драгоценную влагу, он принял его дрожащей рукой и медленно осушил, постукивая зубами о гранёное стекло. Затаив дыхание, замер, постепенно приходя в себя. И вот уже порозовели щёки, заблестели глаза: много ли надо человеку для счастья?
— Твой-то где? – чувствуя облегчение, спросил Данила.
— Ещё три дня назад на дальние лесосеки уехал… Делянки вальщикам под вырубки отводить…
— Ань… Плесни ещё стаканчик… И закусить дай…
Выпил. Совсем хорошо. В таких случаях на разговор Данилу тянет. Помечтать… Небылицу придумать …
— Сон сегодня видел, Аня… Будто наяву всё было… Похоронили меня… Попал я на тот свет… Ну, иду, значит… Слышу: крыльями машут над головой и спускаются ко мне два красивых ангела… Кудрявые такие… Как лебеди, белые… И вот так крылами приобняли меня, — Данила положил руку на гладкую шею Анны, но та, испуганно глянув в окно, отстранилась.
— Да Бог с тобой… Будет сочинять-то, — отмахнулась Анна. – Вот когда на прошлой неделе у тебя с перепою чёртики на столе плясали, вот тогда я поверила тебе… Ну, чтобы ангелы… Они путным людям являются… А ты кто? Алкаш…
Нахмурился Данила… Обиделся.
— Разве не знаешь, почему пью? Какой-то хлыщ жену у меня увёл… Я не пил до того… По-доброму к тебе пришёл… А ты: алкаш! А кто план заготовки мёда всегда перевыполнял? У кого в районе лучшая пасека? Про кого в газете писали?
Вспомнила Анна, сколько мёду приносил Данила. За просто так. По доброте душевной. За стакан самогонки вонючей…Поправилась поспешно:
— Ну, не алкаш… Любитель выпить…
— От то-то… Различай разницу, Аня…
— И что тебе ангелы нашептали? – подбоченясь, насмешливо спросила Анна.
— А то… Пить бросай, сказали… Угодное дело Господу Богу сделай… А какое — не сказали… Вдруг вижу: стоит на горе возле нашей речки Анчошки собор величественный… Крест золотой так и сверкает на нём… Купол синий… Колокол звонит… Бом… Бом..
— В башке твоей пьяной звенело, — залилась смехом Анна. – Ну, и выдумщик ты, Данила…
— Хошь верь, а хошь нет… А такое видение было мне… Плесни ещё стаканчик, Аннушка… И сальца мёрзлого принеси… Рыжиков солёных… Славные у тебя грибочки, Аня…
Хозяйка сбегала в кладовую, вернулась с толстым шматком сала, посыпанного красным перцем, аппетитно пахнущего чесноком. Знала Анна: угостит пчеловода зимой, то не поскупится летом на мёд.
— Кушай, Данила… Сейчас глазунью поджарю… Пей, Данила… Вот огурчики, капустка с брусничкой квашеная…
Выпил Редькин ещё стакан… Совсем хорошо…
— А я так думаю, Анечка… Не спроста то видение было мне… Знамение это… Церковку нашу отстроить… Чтоб, значит, на Троицу, на Пасху, на Рождество и другие праздники пришли мы туда с молитвами… Как-то в городе был… В церковь заходил… Красотища там неописуемая… Вот, подумал, и у нас бы такую сделать… Представляешь, Анюта, молодые подъезжают венчаться… Колокола звонят… Лошади в лентах… На дугах бубенцы… Священники в ризах нарядных…
— Эк, размечтался…
— А что? Есть у нас заброшенный храм… Зерно в нём сколько лет хранили… Сколь попортили его там… Загорится не ворошенное, не перелопаченное, заплесневеет, мохом возьмётся… А всё почему? Храм Божий – не склад, хоть бы и для хлеба… Пол прогнил… Крыша течёт… Одни голуби воркуют… А если отремонтировать…
— Ох-ха-ха… Мученик ты… Свой сарай никак не достроишь, а тут вдруг на целый собор замахнулся, — засмеялась Анна.
— Так мне ж знамение на богоугодное дело было… А сарай зачем мне сейчас? Бобылём живу… Хозяйство не держу…
Он сам налил себе полный стакан. Выпил. Похрустел огурчиком. Отправил в рот поджаренное яичко.
— Всё… Брошу пить… Ангелам обещал… Не веришь – не надо… А только больше в рот ни капли не возьму…
Нахлобучил Данила шапку, домой засобирался. А пышногрудая Анна вертит круглым задом, наклоняясь у русской печи, ловко орудуя ухватом. И грешные мысли зашевелились в захмелевшей голове холостяка. «А вдруг Николай, муж её, сейчас заявится?», — испугался Данила, как пугается хозяйской дворняжки рослый, матёрый кобель, забежавший в чужую подворотню.
— Куда ж ты, Данила? Горячих блинчиков не отведал…
— Пока, Аннушка… Спасибо за угощение… Сыт и пьян… Чего ж ещё? Бахнуться в кровать и спать, спать сном беззаботным…
Анна проводила Редькина, в магазин побежала. Не терпелось про знамение Данилы рассказать. Встретила Лукерью.
— Чего скажу, баба Луша… Редькин Данила-Мученик твоей самогонкой отравился вчера… Уж так мучился… Так мучился… Я поправила его. А то совсем, бедный, умом тронулся. Крыша поехала у него…
— Чокнулся что ли?
— Сама посуди: «Пить, — говорит, — брошу… В рот ни капли не возьму». А с перепою – видение было ему… Ангелы как лебеди белые… И будто бы церковь старая наша собором стала…
— Да ну-у… Видение?! После моей самогонки?
— Истинная правда… Сам сказывал… На том свете был… Ангелы те велели ему больше не пить, храм наш отстраивать… Ну, побегу… Соль кончилась… Продавщице расскажу…
— Неужто бросил? – растерянно смотрела вслед соседке Лукерья… Вдруг без мёду она теперь останется… Завздыхала, побежала по своим делам. По каким – не помнила.
Евдокия, телятница, навстречу с пустым подойником.
— Куда летишь, баба Луша? Лица на тебе нет… Стряслось что? Или опять корова жвачку не жуёт?
— С коровой всё в порядке, слава Богу… Что скажу, Евдоха, Что скажу… — замахала руками Лукерья. – Данила Редькин, как напился у Анны, уж так мучился с похмелья… Мученик, истинно… Анна сказывала, знамение даже было ему… Пить обещал бросить, храм начинать строить…
— Что ты говоришь!
— Вот те крест! – размашисто перекрестилась Лукерья.
— Ну, побегу до Марьи… Кажись, спицы вязальные забыла у неё…
— Дела-а, — задумчиво закусила губу Евдокия. Захаживал к ней пчеловод всякий раз с банкой мёда… Угощала наливкой малиновой его… А теперь как же? Если и впрямь пить бросил? Понесла тревожную весть дальше. Вот гнедая лошадёнка воз сена везёт. Дородная Степанида сползла с него.
— День добрый, кума!
— Здравствуй, кумушка… Чего скажу…
И беспроволочный телеграф заработал с новой силой.
— Диво-то какое, Степанида! Даниле-Мученику знамение было… Ангелы Господни велели ему пить бросить и храм Божий строить… Вон там… На высоком берегу Анчошки… Как напился у лесниковой жены, так и явились они ему будто бы на том свете…
— Николай на лесозаготовках, а его Анютка хвостом крутит, — возмутилась Степанида, сожалея, что такой видный мужик не к ней заглянул.
— Все в белом ангелы те… — продолжала Евдокия. – Так и сказали ему: «Данила-Мученик… Бросай пить… Подними храм в Завьялово… Господь повелел тебе».
— Попей её родимую столько… Ещё и не то приснится, — проворчала Степанида, злясь на жену лесника. Мало ей своего Николая, так ещё Данилу Редькина приманивает… Степанида и сама давно на него глаз положила.
И поползла по селу молва: не ладное творится с пчеловодом Данилой Редькиным…
— С башкой у него того…
— Свихнулся что ли? Умом тронулся?
— Та вроде того… Не все дома у него … В Бога заверовал… В знамение своё… Пить бросил… Ранней весной случилась у Данилы беда. На Анчошке лёд под ним провалился. Пытался выбраться из полыньи, но тонкий лёд ломался под ним. И громко закричал Данила в отчаянии:
— Боже, спаси! Верую в тебя! Боже, милосердный, спаси!
Видит: ветка таловая качается вблизи. Уцепился за неё. И некогда ему было думать в ту минуту об опасности, вправду верит в Бога или нет, но только смотрит: жив остался! Позже, уже на Троицу, был Данила в городе. Из любопытства в храм зашёл, на богослужение. Протиснулся сквозь толпу. Батюшка в золотой ризе святой водой его окропил. И просиял Данила лицом, и умом прозрел. «Знать, не случайно, — думал он, — Бог спас меня не единожды… Со стога на вилы сполз, да мимо тела прошли… Под коня угодил, но тот переступил, не задел копытом… Дерево падало, не убило…»
— Спасибо, Господи, — благодарил Бога Данила.
Деревенские смеялись:
— Тебя, Мученик, дерево чуть не убило, а ты Бога молишь.
— Так не убило же… Верую, что Господь уберёг меня… Стало быть, нужен я на этом свете… А может, наказал за грехи… На Анну, жену лесника, заглядывался… Или предостерёг Господь, чтобы с опаской сухие деревья обходил…
И до того уверовал Данила в силу Божью, в сохранность свою по милости Его, что не убоялся в огонь ринуться, когда соседский дом горел, спас дитё малое от гибели. И крестик целовал и говорил:
— Не меня… Его благодарите… То Он надоумил меня в пламя броситься не убоявшись сгореть в нём. И теперь не убоюсь предстать перед судом Божьим. Ибо все помыслы мои чисты и благословенны перед самим Господом…
Совсем блажен стал Данила-Мученик. Прозвище это прилепилось к нему, и уже никто по-другому не называл пчеловода Редькина. Хотел он дом построить на пасеке. В лесной глуши. Раздумал.
— Зачем? Лучше храм буду восстанавливать… А мне ничего не нужно… Кому дров напилю… Кому трав лекарственных дам… Рыбы в Анчошке наловлю… Тем и проживу…
Летом, после богатого медосбора, стал односельчанам мёд раздавать. Бесплатно. Начальство узнало, всполошилось. Понаехало на пасеку.
— Ты что творишь, блаженный?! Дурья твоя башка! Под суд пойдёшь! Какое право имеешь мёд раздавать? Мученик хренов! Это мёд агрофирмы!
А Данила спокойно отвечает:
— Коли пасека агрофирмы, то и мёд общественный… Всем я поровну поделил… Себе ни грамма не взял… А вам весь отдать – уворуете вы его. И добавил:
— «Благотворящий бедному даёт взаймы Господу; Он воздаст ему за благодеяние его». Притча Соломона семнадцатая из главы девятнадцатой. Так в Библии сказано. Не верите?
Начальники только руками развели. Уволили Данилу Редькина из пчеловодов. Ходил по дворам, чтобы кормиться. Кому сено привезёт, кому дров наколет… И всё — за так… За чашку супа и хлеб… Чудаком прослыл. Избу забросил свою. В храм переселился. Из железной бочки печку-буржуйку смастерил, грел возле неё озябшие руки. Спозаранку вжикал пилой, рубанком, топором, молотком стучал. Поздними вечерами зажигал свечу, читал молитвенник пред иконой Божьей Матери, просил у Пресвятой Богородицы помощи её и заступничества в ремонте храма.
И уже никто более не считал его чудаком, а все с глубоким уважением стали почитать Данилу-Мученика. Хорошая статья была в областной газете под заголовком: «Житие Данилы-Мученика». О чём говорилось в статье, излишне пересказывать. А заканчивалась так: «Кто приобретает разум, тот любит душу свою; кто наблюдает благоразумие, тот находит благо». Книга притчей Соломоновых, глава 19 (7).
