Николай ТРОПНИКОВ 

Санкт-Петербург

 

 

 

 

 

 

 

ВСТРЕЧИ

Рассказ

Автобус  мягко  остановился, словно завяз в плотной деревенской тишине. И я не вышел, а как-то выпал  из него, оступившись с  под­ножки, и не спеша огляделся, не ожидая встре­чи. Но откуда-то из сугробов, виднеясь только головой, появилась мать. Вышла вся: маленькая, в фуфайке, валенках, в платке, — и  сразу, без сомнений, будто знала, что я приеду (или просто каждый  день выходила на остановку), пошла навстречу. И я  растерялся, испугавшись рас­спросов, и уж подумал мгновенно — если вдруг спросит, совру: «Все хорошо…» А она только взглянула, подходя, потом ткнулась в меня ли­цом,  посмотрела,  рассмеялась  со слезами, и я сказал:

—  Ничего не случилось. Просто отпуск неожи­данно навалили…

—  Отпуск? Ну,  слава богу. А я подумала, забродил чего…

И  мы, сразу обо всем уговорившись, пошли к дому. Она как в детстве, будто за руку, вела меня  и как бы  поторапливала, чтобы чем-то быстрей обрадовать. Потом сказала:

—  Вон, вишь? Весь уже навострился,—  и я, вспомнив, признался:

—  Ах, да! Всю дорогу то и дело думал о нем…

—  Вам  собаки-то дороже  чего хошь, — без обиды  проворчала мать, имея в виду и  отца, а я еще от ограды позвал:

—  Шарик!

А он сидел на цепи, на высоком, утоптанном лапами сугробе, как на большом яйце, весь со­бранный  и возбужденный, и не решаясь, истекал глазами на меня, дрожал тонкой шер­стью, как от холода, и, казалось, весь извивался от вопросов: «Кто? как? что делать? Не видел, не знаю. А запах вроде похож, и она с ним…» На­сторожился: отскочить? убежать?

Приближаясь к нему, и я волновался по-свое­му, тоже  рвался и ревновал: «Признает ли? Учует ли? Бросится ли?» Похож на прежнего Шарика, только на спине две черные заплаты, а тот был весь рыже-белый.

—  Шарик!..

И он подался ко мне, не сдвигаясь с места, но я видел, как двинулось в нем все. Не слыша свое­го голоса, я снова позвал:

— Шарик, —  чего-то испугался и быстрей сно­ва: — Ша-а-арик,—  и потянулся в его сторону рукой — вот сейчас коснусь.

И он дернулся одновременно вперед-назад, припал на передние лапы, но все-таки отскочил, будто в последний момент чему-то не поверил, и тогда мать сказала:

— Да, Шарик,  ты куда? Вот, дитятко, не при­знал. Не можешь  догадаться-то. Не виделись никогда… Да ты понюхай шибче,— и пододвину­лась к нему, а Шарик отскочил и от нее и, разбе­гаясь  глазами между нами, сел, не зная, что делать: догадки, боязнь, желание, запрет и тяга будто  разрывали его,— так тяжко было разби­раться, словно мгновенно постигнуть весь мир, едва родившись. И  он, готовый расплакаться, тоненько заскулил.

— Шарик?  Шаричек ты мой,— взмолился  я, надеясь каким-то чудом убедить его. — Ну, до­гадайся. Вспомни. Знаешь,  как я хотел тебя увидеть. Меня же все собаки понимают, я же вас всех чувствую. Ну, понимаешь?

Шарик  взвыл, отбежав, и заметался по лбу сугроба, а я потянулся к нему с кусочком пряни­ка, случайно оказавшимся у матери в кармане, а потом за этот же пряник взялась рукой она, и мы оба, причитая, лаская и убеждая голосом, потянулись к нему. И  он, что-то перебарывая в себе, мучаясь и ликуя, чуть осмелел и двинулся навстречу, вытягивая морду, нюхом проклады­вая путь. Вздрагивающий нос скользнул по пря­нику, по руке матери, потом и я почувствовал его прикосновение, а он нюхнул мать и быстро меня, снова мать и опять меня — руку, рукав, — и по воздуху, наводя нос на всего меня, как локатор, визгнул, вильнул, на всякий случай  еще раз нюхнул мать. Она убрала свою руку от пряника, он на мгновение будто опять испугался и хотел отскочить, но уже какая-то уверенность задер­жала его, и он осторожно взял кусочек, съел, облизнулся.

— Шарик,  Шаричек, —  сказал я, уже гладя его за ушами, и он вдруг взвился, скачком бро­сил мне на грудь тяжелые лапы гончака и, будто еще  смущаясь своего нового чувства, лизнул меня в подбородок. Свалил голову набок и скон­фузился, как подросток…

— Хо-о! А я сижу и думаю: что за разговор на улице?..

Отец вышел во двор из мастерской, пристроен­ной в торец хлева. Худой, щетинистый, ростом с ребенка. «А глаза… Как у старой опытной собаки», — метнулось во мне. Он ткнул в сугроб саперную лопатку, с которой вышел из дверей, и захромал ко мне, морща  лицо. Обнял, как всегда чего-то стесняясь.

— А я в отпуск. Давно зимы настоящей не видел. По снегу истосковался…

— А в аккурат приехал,— ответил отец, имея в виду  что-то другое, и рассмеялся. — Я вчера хотел за это дело-то взяться, да кто-то как под­сказал: «Обожди, ужо, Ивана». — Прикурил, су­нув папиросу в пригоршню. —  Ись-то хошь?

— Нет, а что? — А  вот иди  переоболокайся. Тогда сразу и догадаешься… А на зайца пойдем. Вот чего.

«Ничего вроде бы не изменилось», — то ли ра­достно, то ли грустно думал я, оглядывая избу, ожидая, пока мать подбирала  мне валенки, фу­файку,  штаны.

Я  переоделся, подпоясался,  как мужичок, и сразу стал другим человеком, будто никуда не уезжал  и никогда  не видел  никаких городов и стран. Будто  просто до этого носил другую одежду.

— Калоши  на валенки-то надень, — вслед на­помнила  мать. — Там, в сеннике…

И, немного волнуясь и даже робея, как перед дверью одинокой лесной избушки или чердаком старинного дома, вошел я внутрь дощатой при­стройки хлева. Желто светил пузырек лампочки под потолком, вправо, за вторыми дверями, глу­хо, как из-под земли, хрюкнуло, засопело, а вле­во, в глубине сарая, — какие-то шорохи, возня и в то же время явно глубокая тишина и скрытность. И  вроде что-то мелькает, и никого не видно, но кто-то есть, только таится, и воздух насыщен   каким-то  неустанным  колдовством, будто вокруг обитают духи — летают, шепчутся и что-то стригут, стригут. Выглядывают, как из-за угла, подмаргивают и  разглядывают  меня, даже  обсуждают, а я никого не вижу. Слышу только — отец кряхтит…

Я стоял, бросаясь взглядом на каждый шорох, но ловил  только загадочные мельканья. Лишь привыкнув к освещению, начал различать в дыр­ках что-то белое, а потом — длинные, как ивовые листья, уши и стригущие мордочки. Вдруг, попав под луч света, сразу в нескольких местах вспых­нули острые розовые кружочки, и один погас. Но вспыхнуло в  другой дырке и, косясь на меня, зашуршало  чем-то. А в другом углу метнулось черное…

Я боялся шелохнуться, забавляясь неожидан­ным ощущением, и в то же время, соображая, как пристроить себя к делу, вопрошающе смот­рел на отца…

— А вот как это делается!..— азартно отзыва­ется отец, будто угадав  мою  растерянность, и выхватывает из нижней клетки белого кролика. За уши.

— Да ты что? Больно ему.

— А почё эдакие вырастил? А? — Отец смеет­ся. — А иначе-то как его возьмешь? Вот сейчас его сунем в эту клетку, специально пустая, потом другого туда, потом третьего. Вот так всех в обо­рот и возьмем.

— Ага, — говорю я и уношу на огород ведро навоза. Следом  ржавый таз и опять ведро…

— А ну-ко, полезай и ты. — Отец пересажива­ет в  маневренный фонд   последнего кролика, опускается на колени и, шуруя саперной лопат­кой, вычищает клетку. — Ишь сколько накатали ореха-то. — Потом, видимо  подумав о  чем-то, рассказывает: — А так-то с ними надо аккурат­но. Матерь твоя, когда я их только завел, по­гладила кроленка. А погладить захотелось. Так самка-то все гнездо заела…

— Своих?

— А чьих больше? Вот так! Что хошь, то и думай. И едят тоже — только давай. Обиходили мы эту колонию часа за два. Тут мать подошла:

— Надо  бы парочку-то отсадить. Самцы-то у тебя есть?

— А как же? — явно с обидой в голосе отве­тил отец.

— Ну,  ладно. — Мать потопталась около нас и ушла  к поросенку, а отец снова открыл угло­вую клетку.

Крупный  серый кролик  быстро попался ему под руку и  вскоре повис, схваченный за уши, отбиваясь задними лапами.

— Вот он и есть! Хорош молодец. Ты видал, какие они, самцы-то?

— Нет, —  говорю. — Ты же недавно кроликов-то завел, первый раз вижу.

— А  вот сейчас покажу…  – Вынеся  кролика поближе  к дверям, к свету, отец опрокинул его на спину в ящик с сенной мукой  и с моей помощью расщеперил  ему задние лапы. Я  с любопытством ждал, когда отец ука­жет мне  на доказательства мужского пола. Он, держа одной рукой уши, другой разгребал меж­ду лапами пушистую шерстку, и вскоре позвал меня:

—  Вот вишь?! Вот оно и есть…

—  Да, —  согласился я, ничего толком не раз­личив.

А отец чего-то вдруг перестал приговаривать: «Вот вишь, вот оно» — и усердно разгребал шер­стку, так что мне стало уж неловко и  жалко кролика. Но тот лежал тихо, уже не царапался, будто ему это нравилось. Отец молчал. И я уж вопросительно запоглядывал на  него: дескать, да или нет? И, наконец, спросил:

—  Так что?

— Да  что такое? — вдруг выдохнул отец. — Вот так штука! Сшилка это, а не самец.

—  Ну вот. У тебя все так. Я говорила, не бей того самца-то. А ты говорил: еще есть, — ми­моходом вмешалась мать, услышав  наш  раз­говор.

Отец все-таки еще не терял надежды и снова углубился в шерстку, но, наконец, удостоверился окончательно и стал объясняться:

— Это шурин, Миня, смотрел его тогда. Ска­зал — самец, я и поверил… Вот к самому теперь и понесу случать кролюху-то.

Отец захохотал, поднял за уши самку, вновь завертевшую лапами, и, слегка поддав, пихнул ее в клетку.

Мать, всегда чрезмерно подверженная панике, запричитала. Отец отослал ее к своим делам, а мне велел поднести зобню.

— Сейчас найдем! Най-де-е-м! Никуда не де­нешься у меня. Другой кролик, уже белый, недолго поболтавшись на  ушах, тоже был опрокинут в сенную муку.

— Опять сшилка. В зобню ее, чтобы второй раз не попалась. Я положил самку на дно глубокой корзины, и она покорно прижалась, виновато светя розо­вым глазком. А отец уже вылавливал следу­ющего.

— Вроде то же, что и у серого, — сказал я, осторожно держа  за лапы  очередную жертву.

Отец выщупывал ее еще тщательнее, будто хотел заставить превратиться в самца, и при­говаривал, и уже и ко мне обращался  за со­ветом:

— Смотри, как думаешь?

— Да вроде опять… — отвечал я.

Но он не соглашался:

— А нет, обожди-ко. Тут, вишь, вроде чо-то выскакивает… Нет, тоже сшилка. Вот, ре­бята! — Передал ее уши  в мои  руки.— Тоже в  зобню. — Сам уже  выволакивал следующе­го. — Опять  она? Ох, Миня!.. Ну-ко, давай те­перь из верхних клеток поищем…

— А сколько их тут, голов-то?

— Да  штук  двадцать  две. Вот сколько… Ну,  где-то около того. До потемок,  парень, провозимся.

—  А не найдем, так что?

—  А говорю, к Мине понесу. Пущай случа­ет. — И  отец снова захохотал, показывая  на зобню, в которой уже было полно самок.

Переваляли мы в сенной муке больше де­сятка  кроликов, я уж  было разуверился, но тут отец вдохновенно и торжественно объявил:

—  Вот, наконец, добрались. Смотри-ко, Егор…

Я  нагнулся поближе.

— Вот вишь, выныривает. Это, брат, не сшил­ка, не-е! Пупик, настояшшо пупик!

Дело было явное. Молодоватый, но уже в хо­рошем  теле белый кроль нетерпеливо, будто еще стыдясь, выслушал приговор и, как будущий оплот хозяйства, был определен в отдельный дом…