Александр ЮДИН

Москва

Дама червей

Червовая дама означает трагическую перемену.

Старинная гадательная книга.

Однажды вечером в дом к пенсионерке  Анне Федотовне Червонной постучали. Шаркая валяными чунями, старушка вышла в сени.

— И кто там? – спросила Анна Федотовна.

—  Следственный комитет, откройте!

«Какого лешего?» — пробормотала пенсионерка, отворяя входную дверь.

— Старший следователь по особо важным делам Иван Германович Нарумов, — представился сухопарый мужчина лет тридцати-тридцати пяти и показал удостоверение. – Разрешите войти?

Тщательно изучив документ через круглые бифокальные очки с диоптриями, Анна Федотовна молча провела незваного гостя в комнату.

— А что, бабуся, — спросил следователь, по-хозяйски усаживаясь за покрытый бумажной скатеркой стол, — чайком не угостите? С самого утра, как говорят, на ногах…

— Вишь, чего захотел! – плаксивым голосом отвечала старуха. – Нет у меня чаю и ничего такого, и печь не топилась сегодня. Говори, зачем пришел, а то мне недосуг.

— Ладно, гражданка Червонная Анна Федотовна, — перешел на официальный тон Нарумов, — она же Анна Сидоренко, она же Элла Гогенцоллерн, она же Людмила Помидорова, она же Изольда Большова, она же Дама червей. Так?

Старуха сложила руки на груди и, ни слова не говоря, уставилась на гостя. В ее мутном взгляде не отражалось ни волнения, ни страха.

— Сводня, воровка, неоднократно судимая, на левой руке наколка в виде червовой масти и надпись «Regina»… Кстати, это ведь означает «Королева»?

— Она самая, — выдержав паузу, обронила Анна Федотовна.

— О! Вы бы присели, Ваше величество, разговор у нас, боюсь, выйдет долгим.

— Не об чем мне с тобой говорить, барбос. Свое я давно отбарабанила. А нового за мной ничего нету и быть не может. Выкладывай, чего хотел, да и лети себе на все четыре…

— Ошибаетесь, Анна Федотовна, — заявил следователь, достав из портфеля и кидая на стол пухлую папку-скоросшиватель, — тема для разговора имеется. Но вы правы, ваши текущие прегрешения меня мало волнуют. У меня до вас интерес иной… личный.

Он раскрыл папку и принялся листать какие-то документы, искоса поглядывая на старуху.  Та тяжело опустилась на продавленный диван и наблюдала за ним с прежним равнодушием.

— Видите ли, Анна Федотовна, я уже не первый год работаю над кандидатской диссертацией. При моей должности ученая степень очень способствует продвижению по службе. Так вот, в этой связи мне приходится изучать массу старых давно забытых дел и документов. И знаете, порой, попадаются весьма любопытные! Как-то раз в архиве нашей областной прокуратуры я наткнулся на уголовное дело за 1961 год, фигурантом которого являлась девица двадцати трех лет Анна Сидоренко. Она проходила по делу как  содержательница притона и фактический главарь воровской шайки. Это в двадцать три года! Понятно, меня заинтересовала столь харизматичная особа, я увлекся и тщательно изучил все материалы. Персонаж оказался и впрямь колоритнейший. Красавица-брюнетка крепко держала бразды правления целой шайки. Матерые, прошедшие огонь и воду, воры слушались ее беспрекословно. Погоняло у этой самой притоносодержательницы тоже было примечательное – Дама червей, вероятно, из-за наколки на левой руке. Но меня больше заинтересовала другая её особая примета: большая бурая буква «У» на правом предплечье. Дело в том, что моя диссертация посвящена различным способам идентификации преступников в российской уголовно-исправительной системе, начиная с времени восшествия на престол Иоанна IV и до вплоть до наших дней. Поэтому мне хорошо известно, что с 1691 по 1863 год в качестве одного из таких способов применялось клеймение. Однако единообразные клейма ввели лишь в 1840 году, а до того за каждое преступление полагалось особое клеймо. И хотя клеймили только мужчин, для убийц делалось исключение – душегубов обоего пола «пятнали» литерой «У», причем именно на правом предплечье… Вам не интересно?

Старуха безучастно молчала.

—  Дальше будет интереснее, вот увидите.  В XVIII веке клеймили так: палач накладывал на нужную часть тела пластинку с иглами и ударял по ней деревянным молотком, а потом втирал в рану черный порох. Порошинки глубоко проникали под кожу, поэтому такое клеймо невозможно было ни удалить, ни обесцветить – оно оставалось навсегда. Именно порох придавал клейму характерный бурый цвет. Но, как я точно знал, с начала XIX века вместо пороха стали использовать высушенную смесь охры и чернил. Откуда же, подивился я, у этой Червовой Дамы взялось клеймо двухвековой давности?

Любопытство мое еще больше разыгралась, и я стал искать другие дела, где бы фигурировала осужденная с аналогичными приметами. И нашел! Аж два дела: за 1977 и 1982 годы. Скупка краденого, сводничество, воровство – те же привычные составы. По каждому из дел Червовая Дама, понятное дело, проходила под иным именем и фамилией, но совокупное наличие двух упомянутых мною особых примет – наколки червовой масти и старинного порохового клейма убийцы, а также совпадение антропологических характеристик позволяли с уверенностью допустить – речь идет об одной и той же особе…  А дальше пошли несостыковки. По делу 77 года возраст осужденной Людмилы Помидоровой определен  в 25 лет, хотя, если она и Анна Сидоренко одно лицо, ей бы должно было стукнуть 39. Ладно, думаю, паспорт-то поддельный. Можно же и в 39 на 25 выглядеть, чего не бывает? Но и в деле за 82 год возраст квартирной воровки Изольды Большовой, обчистившей хату одного теневика — опять двадцать пять! Согласитесь, сложновато сорокачетырехлетней матроне изображать из себя двадцатипятилетнюю девушку. Что за петрушка?

Я отыскал еще несколько дел за  разные годы, где  фигурировала гражданка с теми же приметами и антропологическими данными, но возраст ее опять же ни с чем не коррелировался. Обнаружил даже дореволюционное дело, помнится за 1901 год, об ограблении и убийстве одного купчика. У проходившей по нему наводчицы, мещанки Эллы Гогенцоллерн, вновь зафиксированы те же приметы! И червонная масть на левой руке, и буква «У» на правом предплечье. Чертовщина какая-то! Ведь тогда вас, Анна Федотовна, и в природе еще не могло быть. Что скажете?

Старуха лишь пожевала бескровными губами и, полуприкрыв глаза, принялась покачиваться направо и налево. Казалось, она вот-вот уснет.

— Ладно.  Прошло время, и я почти забыл об этом загадочной чехарде с возрастами и приметами. Как вдруг однажды – я тогда подбирал нужные для моей диссертации материалы в Государственном архиве древних актов  – среди бумаг Сыскного приказа, который в XVIII веке занимался розыском по делам  о богохульстве, расколе и волшебстве, попалось мне на глаза дело аж за 1740 год. Оно касалось подьячего Андрея Безобразова, но вместе с ним проходила мещанка Анисья Федорова, обвинённая в отравлении посредством волшбы и заговора крестьянина Якима Сыромятина (кстати, доносчика по этому делу), а также в хранении старопечатного Часослова и, среди прочего, в том, что варила для своего полюбовника Безобразова некое снадобье бесовское, обозначенное в материалах дела как зелье «вечного живота», то бишь вечной жизни. Подьячий, между прочим, был оправдан, причем, по всей видимости, стараниями любовницы, а вот саму Анисью приговорили к смертной казни. Но в последний момент сняли с плахи, «запятнали» литерой «У» и сослали в каторжную работу. А когда я прочитал, что у этой самой Анисьи на левой руке имелась хорошо знакомая мне татуировка в виде красного сердца и надписи «Regina», в голове у меня что-то щелкнуло. Ведь если допустить, что этой самой ведьме Анисье Федоровой и впрямь известен рецепт вечной жизни, тогда становится понятна вся последующая неразбериха с возрастами. Ну что, Анна Федоровна, угадал я?

Пенсионерка по-прежнему сидела, беззвучно шевеля губами и покачиваясь, словно в трансе.

— Будете и дальше в молчанку играть, гражданка Червонная? Не советую.

— Чего ты хочешь-то от меня, голубь? – нехотя спросила бабка.

— Эликсир вечной жизни, разумеется, — поднял брови следователь, — чего же еще?

Старуха издала схожий с кашлем смешок:

— Перезанимался ты там в своих архивах. Тебе бы не эликсира, а капелек каких успокоительных.

— Зря вы так, — покачал головой Нарумов, — я ведь могу вас привлечь к ответственности.

— Это по какой же статье? – прищурилась Червонная. – Нет, не страшно. Вали-ка ты отсель, мусорок, я за свой век пострашнее тебя дознатчиков видывала.

— М-да… и думаю, не за один, — пробормотал Нарумов. И вдруг, резко вскочив, выхватил из-под пиджака пистолет «Макарова» и направил на старуху.

— Так я ж заставлю тебя, старая ведьма!

— Ох, ох, боюсь! – подняла руки Червонная, как бы заслоняясь от выстрела. Но тут же снова зашлась кашляющим смехом: — Опять не страшно. Застрелишь меня? А что это тебе даст? Еще и в тюрягу загремишь. Как пить дать.

— Попробовать все равно стоило, — пожал плечами Нарумов, пряча пистолет обратно в наплечную кобуру. – Послушайте, Анна Федотовна, давайте по-хорошему. Ведь вы можете сделать меня счастливым, и это ничего не будет вам стоить. Для кого вам беречь свою тайну? Ни внуков, ни других родственников у вас нет, я проверял. А я человек энергичный, неглупый и знаю цену жизни. Уж я бы сумел распорядиться вашим эликсиром. Ну!..

Старуха покачала головой:

— Мотай, говорю, подобру-поздорову откуда пришел. Пошутил и будет.

— Этим не шутят, – зло возразил следователь. И вдруг рухнул на колени:  — Откройте мне вашу тайну, бабушка! Если она сопряжена с какой-нибудь чертовщиной, с дьявольским договором, я готов взять грех ваш на свою душу. Умоляю вас как родственник!

Лицо старухи впервые выразило заинтересованность.

— Это какой-такой родственник? – спросила она.

— Кровный. У Анны Сидоренко, она же Дама червей, с которой я начал разговор (это ведь были вы, признайтесь?) на воле остался сын Герман, по слухам родившийся от какого-то иностранца. После ее осуждения, мальчика сдали в приют, а когда Анку лишили материнских прав, ребенка усыновили бездетные супруги Нарумовы. …Этот Герман – мой отец. Так что я прихожусь вам внуком… Бабуля!

— Вот с этого бы и начинал, а то пистолетом грозить… Выходит, ты мне родная кровь? Это меняет дело…. По правде-то, я сама пыталась сыскать кого-нибудь из родни, секрет свой передать. Много лет искала, да все без толку. И вовсе уже уверилась, что последняя я своем роду… Батю твоего я от одного западного немца прижила, во время Всемирного фестиваля молодежи в 57 году. Потому и Германом назвала. А ты, значит, сын его? Вроде, сходится все… Что ж, угадал ты, внучек, знаю я тайну великую «вечного живота». Самой-то мне она ни к чему – пожила довольно, пора и честь знать. Да и умаялась за четыреста годков,  покоя хочу. Вечного.

— Так вам четыреста?! Я думал только двести семьдесят.

— Даже чуток поболее – я еще князя Пожарского помню, того самого, что с Кузьмой Мининым ляхов из Москвы прогнал.  Меня тогда тоже едва не порешили. Ну, не про то речь…  Значит, внучек, хочешь ты вкусить моего зелья «вечного живота», жаждешь, стало быть, жизни вечной?

— Жажду! Жажду, бабушка! – вскочив со стула, воскликнул Нарумов.

— Добро. Так слушай: «вечный живот» это… холодец.

— Хо.. холодец? В смысле, студень? Вы издеваетесь что ли?!

— Так ведь непростой холодец, милок, а особенный. В рецепте секрет.

— Ингредиенты что ли нужны какие специальные?

— Вот, вот, ингредиенты, это ты правильно сказал, — закивала старуха. – И еще особый ритуал требуется соблюсти.

— А потом что с этим холодцом  делать? Есть? – недоверчиво спросил Нарумов. – Так просто? И я, поев вашего студня, стану жить вечно?

— Я ж тебе толкую – в рецепте секрет. И в способе приготовления. Так что не все просто. А как съешь, да – полвека молодым будешь, без старости. Но через пятьдесят лет надо повторить, иначе снова примешься стареть. И быстро.

— А я? Сам я смогу приготовить этот холодец по вашему рецепту?

— Куда тебе! Но не кручинься, мы его с тобой вместе сготовим.

— Когда?

— А прямо сейчас и сварим. Чего тянуть? – заявила Червонная, поднимаясь с дивана. — Ну, пошли во двор. Там у меня холодный погреб – ледник, сейчас в него спустимся…

— В погреб? – нахмурился следовать. – Зачем?

— А из чего я холодец  стану варить? Из топора? А там у меня все уж припасено: и окорок десятилетней выдержки, и ножки свиные, и лягухи соленые и эти… нетопыри сушеные, ну и еще кой-чего. Пошли!

Анна Федотовна отвела Нарумова в самый конец огорода, где возвышался небольшой холм с дощатой дверью.

— Вот он мой ледничек, — показала старушка. – Спускайся первым, да свет там включи, а то я, неровен час, кувырнусь в потемках. Да подай мне вон тот полешек… Да, да этот.

Следователь распахнул грубо сколоченную дверь, и в лицо ему повеяло прямо-таки могильным хладом. Он наклонился, чтобы пролезть в низкий лаз, но в тот же миг получил сильный удар по затылку и кубарем скатился по крутым земляным ступенькам вниз …

Очнувшись, Нарумов увидел над собой бревенчатый потолок; он со стоном покрутил головой: стены помещения были обложены кубами речного льда. Нарумов попытался приподняться, но не смог двинуть ни рукой, ни ногой. Оказалось, он лежит на чем-то вроде большого тележного колеса, к ободьям которого накрепко привязаны его запястья и щиколотки.   Что за дьявол!

— И-и! Не рыпайся, фраерок, — раздался позади него голос Анны Федотовны. – Даже не пробуй.

— Вы с ума сошли! —  закричал следователь. – Развяжите немедленно! Ну! Да я вас…

Старуха Червонная склонилась над ним и грубо затолкало ему в рот, по самые гланды, какую-то вонючую тряпицу.

— Это ты, видать, вовсе малоумный, — насмешливо произнесла она. – Тебе бы опреж, щенок, подумать, отчего я, владея секретом вечной молодости, в старухах хожу. Ну, ничего, сейчас растолкую.

Старуха прошла в темный угол и завозилась там, загремела чем-то железным.

— Ага. Сгодится… Ну, слушай. Про холодец я тебе правду сказала. Только не всю. Холодец тот не из свиньи варить надо, а из человечины. И не всякий человек для «вечного живота» годится, а только кровный родич. Так-то! Скумекал?  Чего ты там мычишь? Ничего не разберу. Ладно, слушай дальше. За четыре века я, почитай, всю родню свою извела – всех сожрала. Думала, конец мой настал… А тут ты, внучек ненаглядный, нарисовался! Вот подфартило, так подфартило. Я тебе сначала ручки-ножки по отрубаю, а после и голову. А больше мне ничего и не нужно. Ливер свиньям отдам – они схарчат за милую душу, а прочее в огороде закопаю. Эх, наварю себе холодца и снова на полвека молодицей стану! Силы, правда, у меня не те, что прежде, так что потерпи – рубить стану долго. А анестезии у меня, хе-хе, нет, уж не обессудь, сударик мой. Да и нельзя ее использовать, анестезию-то. Боль, она химический состав мясца меняет нужным образом… Ферштейн, как твой дедушка говаривал? Что же, внучек мой сладенький, начнем, помолясь.

И Дама червей тяжело замахнулась ржавым колуном…