Николай МАШУКОВ
Словения
.
Об авторе:
Николай Машуков родился 8 марта 1956 года в сибирской деревне Бык на берегу реки Ангара.
В 1977 году окончил художественную школу им. Сурикова в Красноярске. С 1983 по 1988 изучал в институте искусств Красноярска скульптуру и керамику. В 1989 году переехал в Москву и в следующем году стал членом Союза художников СССР.
С 1995 живет и работает в Словении.
Работы входят в состав коллекции музея современного искусства в Царицино (Москва), Краеведческого музея Красноярска, музея в Барнауле, галереи Хаммера в Москве, музея декоративно-прикладного искусства в Москве, галереи Арт Модерн (Москва), Мунеципальной галереи в Бад-Липшпринге (Bad Lippsplinge, Germany), галереи Claudia Krempl в Мюнхене, музея керамики Шенчур (Šenčur, Slovenija); the Casoria Interational Contemporary Art Museum в Наполи, Италия; Museu del Cantir Argenton, Испания; галереи Московская палитра в Москве.
В 1994 году выпустил книгу своих стихов. В 2016 — книгу авторских сказок о Русской часовне на перевале Вршич со своими иллюстрациями.
ЛУННАЯ РЫБА
Металл лодки, на носу которой я стоял, за день нагретый солнцем, приятно грел босые ноги. Почти всегда, если, конечно, не было ветреной погоды, это была моя излюбленная позиция во время рыбалки на спиннинг. Стоишь на носу дюральки, как эквилибрист, и чувствуешь, как под тобой колышется, дышит нечто живое, и охватит тебя чувство парения между небом и землёй.
Красота! И внутри тебя и вокруг тебя! Это ли не счастье, озаряющее череду наших дней? Понимал ли я это тогда? Нет, наверное, нет. Как часто в нашей жизни проживёшь — как проплывешь во времени мимо островка «Счастье» и не заметишь его. Только потом, через много лет, вспомнишь этот момент и подумаешь: «Как же так, почему не увидел, не почувствовал, не впитал в себя это мгновение, не восхвалил Бога за пропитанные солнцем и светлым умиротворением минуты и часы?» А ведь таких моментов в моём детстве и отрочестве было предостаточно. Всякая рыбалка с отцом была не только полна приключений и открытий, но и этих драгоценных мгновений.
Эх, сибирские раздолья! То Ангара, чарующая своей красотой, то прибрежные скалы, сквозь которые продираются таёжные ручейки и речки, впадающие в полноводные сибирские реки. Пороги, шиверы[1], бездонные омуты, рождающие в воображении целые миры таинственных видений. Нельзя забыть и быстроходные «казанки», запряженные мощными моторами «Вихрь». Это лёгкие лодки из дюралюминия, начиная с шестидесятых и далее на реках Сибири пользовавшиеся необыкновенной популярностью. При всей своей практичности и быстроходности, они не отличались устойчивостью на воде, поэтому нужно было быть достаточно осторожным в этой легкой посудине, иначе… раз-два и, сплясав гопака в воздухе, загремишь за борт. Но для взрослого парня — а мне в ту пору исполнилось пятнадцать — было только в удовольствие показать свою удаль и ловкость, балансируя на ней. С носа лодки, с этого слегка раскачивающегося пьедестала, было отлично всё видно: и речные травы, змеями скользящие по поверхности воды, и завихрения речных бурунов, выбрасывающих на поверхность огромные оладьи белой пены, а то и тупой нос топляка, который то вынырнет, то вдруг исчезнет в воде с ритмичностью неугомонного, делового чирка (так на Ангаре называют маленькую серую утку).
Я стоял на носу, забрасывая спиннинг и пытаясь отправить блесну как можно дальше. Вокруг царила ангарская идиллия. Солнце, утомившись от своего бега за день, неуклонно катилось к горизонту. Река, как огромное зеркало, отражала белые облака, по краям окрашенные едва заметным розовым светом, предвещавшим скорый приход вечера. В воздухе нудели редкие комары и мошка, разгоняя маленькими крыльями долетающие с далёкого берега ароматы трав и цветов.
Сибирское лето особое, оно как фокусник — вытряхнет из рукава искрящуюся гирлянду райских деньков, наполненных солнечным теплом, лавиной запахов, гомоном птиц и небом, пропитавшим всё вокруг своей синевой, мелькнёт и исчезнет в никуда.
Суровая тайга в летнюю пору превращается в хлебосольную скатерть-самобранку, предлагающую несметное количество всевозможных даров из своих закромов. Но коварство всякого фокуса в том, что он скоротечен, если не сказать молниеносен — не успеешь оглянутся, глядь… а чуда-то уже и нет, испарилось… как будто ничего и не было. И вот уже первые белые мухи садятся на желтую березовую листву и… не тают.
То, о чём я хочу рассказать, произошло в горячую пору сенокоса, когда мы с отцом, выкроив паузу между хлопотами на лесных полянах, вырывались на реку.
Уезжали мы, вернее, убегали, обычно недалеко и ненадолго — на каких-нибудь два-три часа — «погонять окуньков», как говаривал отец. Мать нас костерила, обзывая двумя бездельниками: «Только бы бензин жечь! Лучше бы огород пропололи». Но скорее всего, все эти назидания и упрёки произносились больше для проформы, чтобы напомнить «мужикам», кто в доме главный.
Так было и в этот раз — мы удрали в наш рыбацкий рай, невзирая на материны нравоучения. Рыбалка — это особый мир, мир бесконечного ожидания чуда. По-моему, многие любят рыбалку скорее не за сам улов, а за часы отдыха от повседневных забот и хлопот. Вполне возможно, это своеобразная лазейка, этакая дыра в заборе серой будничной суеты, пробравшись через которую, попадаешь в страну детства. Как же это здорово, глядя на застывшие поплавки, на какое-то время забыть о реальности, окунувшись в сомнамбулическое блуждание в своих мечтах и фантазиях.
Я обычно забирался на нос дюральки, батя располагался на корме у мотора. Такая позиция была удобна хотя бы потому, что при забрасывании спиннинга, между рыбаками устанавливалось достаточное расстояние, позволяющее не зацепить друг друга блесной. В тот вечер мы слетали до Поликарповских островов, обловили там рыбные места, поймав с пяток окуней и двух небольших щучек, и на обратном пути решили попытать счастье на Гребенской шивере. Как известно, всякая быстрая вода, будь то порог, шивера или таёжные холодные речки, является излюбленным местом обитания ленков, хариуса и тайменя.
Не знаю почему, но мы с отцом обычно игнорировали эту шиверу, отправляясь на рыбалку за Кукуй к Мешкам или к Быковским скалам, но на этот раз решили немного побросать блесну против Гребня.
Спустились по шивере три раза — ни единой поклёвки.
— Ну что, домой? — спросил отец.
— Давай еще раз, — попросил я.
— Может, попробуем вон там? — Метров двести от нас виден был мощный бурун, который врезался в плёс перед быстриной.
Чтобы иметь представление об ангарских размерах, надо сказать, что шивера, пересекающая реку наискосок, была длиной километра три-четыре и терялась где-то в островах. Ничего особенного, Сибирь-матушка величественна своими масштабами.
— Ну, давай, — согласился отец. — Но это будет последний раз. Пустое место, — подытожил он.
Мы снова заехали против течения глубоко в плёс и выровняли лодку, чтобы нас нанесло течением как можно ближе к буруну. Заглушили мотор и начали спускаться по течению, методично забрасывая спиннинги, проверяя, «прощупывая» плёс перед огромным подводным камнем, образующим бурун.
Течение воды постепенно увеличивалось, и вот под лодкой замелькало дно, выстланное огромными ребристыми плитами подводных скал, между которыми виднелись россыпями разноцветные камешки. Скалы, вылизанные потоком воды, были так четко видны, что можно было рассмотреть всякую трещину на их острых сколах. Только в самых глубоких расщелинах виднелись кусочки темно-зеленого речного мха, чудом удерживающегося в них. Течение становилось всё быстрей и быстрей, и вот лодку подхватило лёгким пёрышком и понесло, скалы под водой замелькали, как в калейдоскопе, плиты в три-четыре метра пролетали под днищем в долю секунды. Стоя на носу лодки, я чувствовал, как она в ужасе подрагивает металлическим корпусом, как будто испугавшись за свою жизнь. Нас вынесло на подводное скалистое плато перед буруном. Глубина воды сократилась до метра, а в некоторых местах и того меньше. С моей позиции было великолепно видно всё пространство скалистого дна. Блесна неслась к лодке, поблескивая серебром и оставляя блики на подводных камнях. Я подкручивал её всё ближе и ближе, пытаясь поддерживать блесну на расстоянии полуметра от дна, чтобы не случилось зацепа, иначе — каюк, блесну при таком течении отцепить шансов мало. Никакие хитрые манипуляции с коротким удилищем спиннинга не помогут. Блесна почти сто процентов останется рыбам на память о незадачливом рыбаке. Ну, а если это какая-нибудь «уловистая» блесна, то это неприятная потеря.
Частенько, спускаясь по таким шиверам, нет-нет да увидишь искорки оторванных блёсен, звёздочками горящих под толщами воды на каменистом плато. Такая рыбалка требует особого мастерства, новичку и нерасторопнoму рыбаку здесь делать нечего.
Но есть в такой рыбалке и особый флёр, этакий захватывающий восторг от мощного течения, от молниеносности происходящего, от полета над скалистым дном, где иногда кажется, что, если, не дай бог, лодка ударится на такой скорости о подводные камни — спасения не будет. Ну и конечно, дополнительный адреналин в кровь вбрасывается от ожидания поклёвки, а в таких местах — это на девяносто процентов таймень — безоговорочный повелитель всех порогов и шивер, а также большой любитель быстрых и холодных струй.
До буруна оставалось совсем немного, и я, забросив в очередной раз, угодил в самое кипящее варево, где темно-малахитовые пласты воды, вывернутые невидимым подводным лемехом, смешивались с голубизной неба. Блесна, упавшая в беснующуюся воду, испуганно заметалась в хаотичных струях, попала в воронку, вырвалась из нее и, ежесекундно меняя направление, понеслась к лодке. Я невольно залюбовался игрой любимой «байкалки»[2], до кормы оставалось метров пять, как вдруг… — я даже не понял, с какой стороны он появился, но точно не со стороны буруна, откуда я ожидал атаку. Как чёрная молния, как привидение вылетел… ОН! О!.. Это была РЫБА! Хотя «это» больше походило на торпеду или даже на что-то внеземное.
Друзья мои, что тут можно сказать!? Это была… РЫБА! Таймень стрелой подлетел к блесне и… не взял! Остановился. Я по инерции продолжал накручивать леску, а потом тоже замер. Блесна, как раненая рыбка, заскользила вниз на дно, боясь зацепиться, пришлось несколько раз её поддернуть вверх. Таймень, не шевеля плавниками, не делая ни единого движения, по каким-то только ему известным законам, застыв в середине потока, плыл, вернее, летел совсем рядышком с лодкой над скалистым дном, в каких-нибудь двух-трех метрах.
Нас сносило течением параллельно друг другу. Сколько это продолжалось, сказать сложно, может быть, секунд пять или шесть. Но какие это были секунды! Какая это была чарующая магия соприкосновения с иным с миром, с миром мерцающей тайны, живущим по иным законам, с миром, куда человек, с его всепроникающим любопытством, просто-напросто не допущен. Все потуги заглянуть в это мистическое мерцание заканчиваются неуспехом. Вроде бы вот-вот дотронешься рукой… откроешь дверь… Ан нет, всегда остается некая непреодолимая дистанция между тобой и этим НЕЧТО, живущим рядом, но всегда скрытым за невидимой чертой иного мира. Человек может до мельчайших подробностей разобраться в механике построения материи, но саму суть этого «другого», составленного из чего-то невидимого и неосязаемого, понять не сможет.
Наша лодка за время моего эйфорического оцепенения, пролетев над подводным плато, медленно закружилась в воде глубокого омута. Таймень не спеша, величаво, как субмарина из какого-нибудь фантастического фильма, пошел вниз. Его бока отливающие благородным серебром, ближе к спине окрашивались фиолетовым цветом. Мощный хребет был украшен пунктирами красно-коричневых зерен. Плавники светились флуоресцентными перьями, вырванными из хвоста павлина. Но самое поразительное — он не делал ни единого испуганного движения, как это делает всякая рыба при встрече с человеком, пытаясь молниеносно скрыться в глубине. Нет-нет! Он с достоинством, даже не пошевелив плавниками, наверное, как полагается всякой царственной рыбе, знающей себе цену, пошел вниз. Отвалил в зияющую глубину омута, в своё королевство, закрытое для глаз человека. В то пугающее нечто, в которое гляди не гляди — ничего не увидишь. Сколько раз, перегнувшись через борт лодки, я всматривался вглубь этих черных омутов, но не мог увидеть ничего, кроме бездонных фантазий моих будущих снов. Это всё равно, что пытаться всматриваться в перевёрнутое беззвездное небо, в котором ничего нет, хотя подсознательно ты чувствуешь, что в нем пульсирует другая жизнь, полная мощи и энергии, влекущая в себя необъяснимым желанием проникновения в ТАЙНУ.
— У-ух… Нет, ты видел?! — заорал я в восторге, обращаясь к отцу. — Вот это да! Вот это хряк дак хряк! Ни фига себе, вот это машина!
Отец, смотревший совершенно в другую сторону, обернулся ко мне и с иронией спросил:
— Ты чего орёшь как оглашенный? — Но увидев мое лицо, полное неподдельного восторга, и глаза, как две луны в полнолуние, он понял, что случилось что-то серьёзное.
Я же, не теряя ни секунды, начал забрасывать блесну, пытаясь угодить туда, где в водной ряби, как мне казалось, еще колыхался призрак большой рыбы.
— Таймень! — не поворачивая головы, но уже полушепотом ответил я отцу. — Ух!.. Какая рыбина… Какой красавец! — продолжал я сыпать восторженные эпитеты в адрес только что виденного тайменя.
Мы с отцом позакидывали спиннинги ещё минуты две, но течение нашу лодку отнесло достаточно далеко, пришлось, заплыв к буруну, еще раз спуститься по течению в надежде на поклевку, но безрезультатно. Потом еще и еще мы повторяли этот маневр, и так до самого вечера, но все наши старания были тщетны. В конце концов, отец, заразившийся моим азартом, сказал как отрезал:
— Всё, баста! На сегодня закончили.
И сколько я его ни просил, был непреклонен.
— Всё я тебе сказал, щас шель да шевель, глядишь, и ночь скоро. Приедем домой, там таймень в юбке (намекнул он на мать) — некоторые места точно отгрызет. Тебе-то что! Завалишься спать, а меня еще два дня пилить будут. Да и вообще, а была ли рыба? — начал он подтрунивать надо мной. — Может, у тебя это профессионально-рыбацкие чудо-видения начались. Он, хохоча, развёл широко руки, как это делают частенько рыбаки, в подтверждение размеров своих якобы сорвавшихся рыбин. Я обиженно начал оправдываться, что ничего не выдумываю, что таймень был, и без вранья, был огромных размеров. Но отец только улыбался и с ироничной многозначительностью произносил: «Ну-ну».
Домой возвращались уже затемно. Лодка летела стрелой, едва касаясь воды, стремительно разрезая тьму. Огромное звездное небо поглотило в себя еле заметные очертания скалистых берегов, мерцающую гладь воды и подмигивающие лучиками бакены. Где-то впереди маячили навигационные огни толкача, тянущего баржи. Завораживающе-монотонный звук мотора и встречные потоки теплого летнего воздуха рождали ощущение полета в космосе — сне, где нет ни конца, ни начала, где в бесконечной звездной реке нет берегов.
Я сидел в носу лодки, вглядываясь в ночь, а в моей голове, в моём сознании, как в янтаре, застыло видение моего тайменя. Да, именно моего, теперь это было только моё чудо, только моё прикосновение к тайне прожитого момента, которое останется в моей памяти на всю жизнь, как самородок золота, неожиданно найденный на берегу таежного ручья. Но одновременно этот момент мне что-то смутно напоминал из пережитого раньше, и я вспомнил. Да, да я вспомнил, однажды я видел нечто подобное, когда я был совсем маленький. В моей памяти всплыла одна история, это было давно, наверное, лет десять назад, когда я еще не ходил в школу. Мы с пацанами отправились на рыбалку на Тихую речку — так называлось старое русло Кукуйки, которая протекала рядышком с одноименной деревушкой, где в то время жила наша семья. Стояли прекрасные весенние денёчки, деревья и кусты, затопили все вокруг светящейся молодой зеленью, эхом вторя торжественному звучанию гимна рождения.
Цветы, травы, кусты — всё источало благоухание в предвкушении будущего лета, но во всем этом еще чувствовался еле заметный прощальный запах снега. У местных пацанов по весенним паводкам и ледоходу на Ангаре Тихая речка было излюбленным местом рыбалки. Хотя никакая это была не речка, а всего лишь старое русло Кукуйки, куда во время весеннего разлива заплывала мелкая рыбешка, разные пескари, ерши да ельчики с окунями. Попадались, конечно, и крупные экземпляры, но в основном была мелюзга.
Мы обычно устраивались на обрывистом берегу, у заводи и, забросив удочки, с верха наблюдали за поплавками. Вся эта лагуна, по берегам заросшая тальником и черемухой, в центре была достаточно глубокой, где на дне виднелись еле заметные коряги, заросшие бородами тины. Черёмуха в эту пору заканчивала своё буйное цветение, и на поверхности воды то тут, то там её крохотные белые лепестки кружились, как снежная пороша, образуя медленно плывущие белоснежные острова. Черемуховый запах витал такой густой, что, казалось, его можно было не только потрогать рукой, а даже слепить из него сказочный черемуховый замок.
Как правило, детвора разводила маленький костерок, на котором жарила пойманную рыбешку, делала свистульки из тальниковых прутьев, крутила самокрутки, используя вместо табака прошлогодние смородиновые листья. Ну, в общем — обычные занятия деревенских мальчишек в те далёкие времена. Наша излюбленная заводь в тот день была прямо как заколдованная, клёва почему-то не было. Не помогали даже незамысловатые рыбацкие заклинания, типа: «Ловись, рыбка, большая и маленькая», после чего нужно было плюнуть на червя три раза и тогда только забрасывать снасть в воду. Мы, разочарованные бесплодным ожиданием, смотрели на неподвижные поплавки, по-взрослому ругали незадавшуюся рыбалку и наблюдали за лягушками. Весна — время лягушачьих свадеб, а лягушек по заросшим берегам Тихой речки было превеликое множество. Объединенные любовной страстью лягушки, устроив многоголосое хоровое пение, собирались в большие и маленькие группки. Они переплетались друг с другом по десять, пятнадцать, двадцать штук, образовывая живые шевелящиеся островки, которые притягивались к середине лагуны невидимой силой.
И вот через какое-то время на чистой воде, в центре, образовалось целое лягушачье солнце размером больше метра. В самом деле, весь этот огромный шевелящийся шар, из которого нет-нет да вырывались протуберанцы лапок, голов и двигающихся лягушачьих тел, напоминал живую серо-зеленую планету. Было в этом что-то магическое, наполненное загадочным смыслом и внутренней энергией. Казалось, что вся эта орущая шевелящаяся лягушачья масса может, взорвавшись, разнести всё вокруг в клочья.
Пацаны как зачарованные наблюдали за этим мистическим лягушачьим действом. Происходящее было так необычно, что мы позабыли и про рыбалку, и про поплавки, безжизненно застывшие на воде. Как вдруг откуда-то из глубины, из-под коряг, заросших тиной, выплыла огромная щука. Она появилась плавно, величественно, не делая ни единого резкого движения, как субмарина из толщи океанских вод, медленно подплыла к лягушачьему солнцу и, открыв свою крокодилью пасть, заглотила добрую четвертину зелёного шевелящегося пирога. Затем так же неспешно, как после завершения обеденного ритуала — строго по расписанию — отправилась куда-то на дно, возможно, вздремнуть в своей опочивальне из замшелых коряг и веток.
Мы просто онемели от увиденного. Больше всего нас поразили лягушки, вернее их реакция на произошедшее. Если вы думаете, что они, испугавшись, разбежались в стороны, то глубоко ошибаетесь. Свадебный пир продолжался, как будто ничего не произошло. Обгрызенный зеленый пирог сомкнул ряды, и любовная оргия продолжилась. Помнится, пацанов это ошарашило так, что какое-то время мы стояли молча, глядя на происходящее с открытыми ртами. Что-то в увиденном было совершенно неестественно, непонятно, но это что-то не было брутальностью или необычностью. Нет-нет! Скорее всего, впервые в жизни наше сознание было затронуто чем-то более значительным, чем реальность. Крыло, невидимое, неосязаемое, овеяло нас мистикой переплетения жизни и смерти, тайной вечной борьбы между ними. Конечно, никто из нас и слов-то таких не знал в ту пору. Но души, души наши, в это мгновение ощутившие прикосновение к тайне, вдруг оробели в восторге от предчувствия ее глубины.
Придя в себя, мы загалдели, заорали, обмениваясь впечатлениями от увиденного, и еще долго забрасывали наши удочки в то место, куда величественно удалилась щука, но, естественно, безрезультатно. Ничего в тот день мы не поймали, но сохранили в себе память о чём-то смутном, о чём-то намного более важном, чем рыбалка. Как же это было давно! Время поистине загадочная величина: в детстве имеет свойство растягиваться до состояния, казалось, бесконечности. Хотелось бы порассуждать об этом неуловимом текущем времени, но не будем отвлекаться, как-нибудь в другой раз.
Наша лодка уже в полной темноте причалила к берегу, мы с отцом перенесли все снасти и мотор во временные гаражи-будки, стоявшие на берегу. И на старой, видавшей виды «Ниве» отправились домой, где, выслушав традиционную назидательную лекцию матери, завалились спать.
Всю ночь мне снились, впрочем, как и после всякой рыбалки, волны, буруны, искорка испуганной блесны, сверкающая в толще воды, мелькание подводных скал под днищем лодки и длинные шелковистые травы, стелющиеся по поверхности воды. Утром, проснувшись, я почувствовал непреодолимое желание вновь увидеть эту рыбу.
Да, да я страстно хотел, нет, обязан был еще раз увидеть этого тайменя. Пускай даже не поймать, а хотя бы просто увидеть вновь это нечто. Существо, наполненное мощью и магической красотой, созданное за миллионы лет великим зодчим, имя которому природа. Вечером того же дня после сенокосных баталий я попросил отца махнуть на рыбалку. Он пристально, как опытный психолог, посмотрел на меня и расхохотался.
— Ну, брат, эко тебя припекло! Таймень? — и, не дожидаясь ответа, вновь рассмеялся. Помнится, я начал сконфуженно оправдываться, что-то мямлить, но отец с многозначительным сарказмом только и произнес: — Ну-ну. Этот таймень, дружище, у тебя теперь будет как заноза в заднице! — Потом он смилостивился и уже добродушно сказал: — Я бы с удовольствием, но помимо рыбалки, есть и другие дела, я и так с сенокосом использовал все положенные отгулы. Так что, извини, давай в другой раз, никуда твоя «Царь-рыбина» не уплывет, — беззлобно добавил он, намекнув на повесть Астафьева.
— Ну как же, не уплывет? — занудил я. — Ты чего, батя, издеваешься, что ли? Чего тебе стоит, махнём на два часа, быстренько обернемся, даже мать не заметит.
— Да не могу я, понимаешь НЕ-МО-ГУ! — четко, с расстановкой осадил он меня. — Сказал нет, значит, нет!
Но я продолжал нудеть, ходя вокруг отца, как вокруг новогодней ёлки.
— Да ты, парень, взбеленился, что ли! В конце концов, отвяжись от меня, иначе такого леща заработаешь, что мало не покажется, — и для убедительности показал мне свою широкую крепкую ладонь. Но чему, чему, а уж этому-то я не поверил — батя был добрейший человек, как это бывает у по-настоящему сильных и уверенных в себе людей. Хотя за время моего детства и выпорол меня два раза, но если честно сказать, за дело! Ох, как за дело! Но это уже другая история.
Я не унимался, с упорством осла продолжал донимать отца своей навязчивой идеей. В конце концов решил, хотя и знал заранее ответ, попросить его, чтобы он отпустил меня одного. Отец удивленно поднял брови и, как бы не поняв, с напускной заинтересованностью переспросил:
— Чего-чего? Ну-ка, ну-ка… Я что-то не расслышал? — И с таким нарочито-неподдельным любопытством посмотрел на меня, что ответ был и без слов ясен.
— Так, Князь! Повтори-ка свой вопрос и покажи свои ясные очи! А как насчёт совести в бесстыжих шарах? — Отец удивленно-иронично смотрел на меня с видом энтомолога, обнаружившего удивительного жука в своем собственном доме.
Такая реакция на мою просьбу была мне понятна и ожидаема. Зачем спросил? Ведь знал ответ заранее… Это была наша с ним маленькая тайна, связанная со случаем, произошедшим прошлой осенью.
В сентябре в Сибири традиционно открывается охота на уток, и однажды я, не дождавшись отца (он был как всегда занят на работе) отправился попытать охотничье счастье за Зайцевские острова. Мне в ту пору уже стукнуло четырнадцать, а для сибирских парней по тем временам это был солидный возраст. Все мои сверстники — я не был исключением — умели управляться со всей техникой, принадлежавшей нашим отцам. Машины, мотоциклы, лодочные моторы пацанами были освоены уже к двенадцати-тринадцати годам. Естественно, без всяких там официальных бюрократических прав и разрешений. Милиция и прочие инспекторы смотрели на это сквозь пальцы — у них тоже были задорные отпрыски, спешащие вступить во взрослую мужицкую жизнь.
Частенько на улицах можно было увидеть какой-нибудь «Иж-Юпитер» или «Урал», управляемые каким-нибудь хоббитом, у которого из-под мотоциклетного шлема торчали лишь подбородок да улыбающийся рот. Для того, чтобы видеть дорогу, юному мотогонщику приходилось высоко задирать голову, отчего казалось, что подросток улыбается небу в знак благодарности за ощущение счастья. Да-да, именно счастья от того, что он, вчера еще считавшийся голопузым мальцом, сегодня шагнул в мир взрослых. Ох уж это нестерпимое желание как можно скорее ощутить себя настоящим мужиком! К каким только фортелям ни приходилось прибегать пацанам, сложно и перечислить. Это и «бычок» «Беломора», выкуренный за углом школы, и прыжок с крыши сарая, и на «слабó» взорванный муравейник… А пробовали вы когда-нибудь на спор накрыть осиное гнездо ведром и потом, как неизбежное следствие этого героического поступка, в течение недели ходить с лицом, похожим на физиономию последнего алкаша с заплывшими глазами? А пронырнуть под баржей, а проехать с руками за спиной на велосипеде по краю обрыва, а залезть на старую буровую вышку по сгнившей лестнице, когда стоишь на верхней площадке и чувствуешь, как под тобою скрипит еле живая деревянная конструкция, а метрах двадцати под тобой, как муравьи, копошатся твои друзья-приятели. Стоишь, смотришь вниз, а внутри тебя всё — от сердца до самой задницы залито леденящим огнём страха, который, кажется, опустошил, выжег всё твоё нутро. А прыгнуть с верхней рубки двухэтажного толкача в воду и непременно головой вниз, потому что «солдатиком» всякая баба может, а сигануть с отвесного пятидесятиметрового песчаного карьера с зонтиком? Помнится, этими прыжками закончилась жизнь Серёги Скурихина. Мы стояли на верху карьера, галдя и подбадривая друг друга, как вдруг добрый ломоть, нависший над песчаной пропастью, длиной метров пятнадцать, ухнул вниз вместе с кустами, деревьями и с юными дураками. Кто-то отделался ушибами, переломами, а вот Серёгу накрыло слоем песка метра в полтора. Короче, не успели мы его откопать, задохнулся наш дружок, засыпанный песком. Да уж… и таким печальным случаям, к сожалению, я был свидетелем не раз. Сам как-то чудом пробалансировал по краешку всех этих рискованных испытаний и остался жив. Несколько раз тонул, обжигал лицо, мастеря самодельную бомбу, ну а растяжения, вывихи, пробитые головы — этого было не счесть. Это, так скажем, «в порядке вещей». В восемь лет я чуть не утонул, заметьте, уже второй раз, проныривая под перевернутой баржей.
По весне ледоход затер и переломал огромную посудину для транспортировки угля, и она всё лето, как огромный кит, колыхалась, пришвартованная к деревенскому причалу своим деревянным брюхом. Естественно, пацаны сразу же приспособили её для проверки твердости характера голоштанного братства. Надо было пронырнуть поперёк баржи: всего-то метров шесть-семь, но была одна загвоздочка: внизу под водой находилось полно сломанных конструкций. Какие-то металлические штыри, изломанные острые доски, торчащие, как копья в фаланге трёхсот спартанцев, всё это украшали куски измочаленных, рваных канатов, развевающих под водой хвостами скачущих коней. Нырять надо было только с открытыми глазами, масок и очков для подводного плавания в то время еще не было, и первые два раза я пронырнул благополучно, а вот третий раз только-только я занырнул под баржу, как в глаза залетела то ли тина, то ли песок, не знаю, но я зажмурился, продолжая плыть дальше… Где-то посередине вдруг врезался плечом в металлический штырь, запаниковал и продрал спину острием расщепленной доски, да вдобавок еще зацепился трусами за какой-то крюк.
Не буду описывать все прелести животного страха, захлестнувшего мою неокрепшую душу. Страха особого, страха, появляющегося от предчувствия мгновения, за которым только зияющая пустота смерти. Это особое состояние, его нельзя описать — его нужно пережить. Каким-то чудом я все же вынырнул, весь окровавленный, с выпученными от страха глазами и, на потеху моим корешам, без трусов. Хохоту было выше крыши, только мне было не до смеха. Смастерив из рубахи что-то наподобие юбки, я явился домой, где моя бабушка, голося и причитая, смазала мою разодранную спину какими-то особо вонючими и целебными травами. Вечером была взбучка от матери, отец многозначительно показал глазами на ремень, висящий в углу, и сказал только одно слово: «О-рё-ё-ол!» Перебирая в памяти все опасные истории своего детства, я часто думаю: что это было? Что заставляло нас, пацанов, искать приключения на свою задницу? Непонятно! Хотя, может быть, есть этому объяснение — возможно, это всего лишь отзвук войны и великой победы. Почти во всяком доме хранились свои реликвии, напоминающие о войне. Пилотки, бескозырки, плащ-палатки, медали, ордена, а то и настоящая финка или вдруг откуда-то взявшийся «парабеллум», завернутый в промасленную тряпку.
Знамо дело, отцовские погоны мы примеряли на свои хрупкие плечи, на которых они выглядели такими большими, что напоминали крылья самолёта, но это придавало особый флёр и удовольствие, как бы от предвкушения будущего полёта по жизни. А на погонах были золотые значки различных родов войск, и тут надо сказать, я был в полном фаворе — только у меня на всю деревню были крылышки. Полно было всяких там стрелок, пушек, какие-то колёса, но крылышки — и на пилотке, и на погонах, были только у меня! Это была такая драгоценность, что я её показывал только особо приближенным корешам, различная мелюзга этого была не достойна. Клянчили, ходили вокруг сопливые претенденты на счастье увидеть, а может, и прикоснуться к золотым крылышкам, да где там… Только изредка, в середине босоногой толпы, предварительно предупредив, «чтобы ни один не лапал руками», разворачивал я белую тряпицу, а там — как чудо — голубоватые погоны со сверкающими золотыми крылышками.
Тут наступал момент моего торжества — после первой секунды гробовой тишины раздавался всеобщий выдох и возгласы восторга, перемешанные с матерком, который, как пацанам казалось, придавал особую эмоциональную окраску восторженным эпитетам. Вся мальчишеская жизнь в то послевоенное время была пропитана снами и мечтами о геройстве советских солдат. Пацанам хотелось в штыковую атаку, по-пластунски до дзота, а там, если надо, не задумываясь, грудью закрыть амбразуру, конечно же, со связками гранат под гусеницы танка или в воздушном бою — лоб в лоб с каким-нибудь «мессером»… И тут же начиналось выяснение основного вопроса: кто из босоногих героев «зассыт», кто «не зассыт»[3]. Методов проверки на вшивость наши маленькие мозги выдавали такое количество, что родители только успевали перевязывать пробитые головы, возить нас в больницу, лечить ожоги да накладывать гипсы на сломанные руки и ноги. Иногда наши, якобы боевые, испытания заканчивались трагически, мы получали хорошие трёпки от старших и полный запрет выходить на улицу. Но обыкновенно суровое наказание действовало не больше недели, а там снова над нашими головами как дамоклов меч нависало это магическое «зассал, не зассал». Наверное, есть в этом определённая закономерность — время взрослых героев отбрасывает тень на подрастающее поколение, формируя его по своему подобию. Загадочные жизненные хитросплетения, перетекающие одно в другое, обогащенные чувственным и физическим опытом, изменяют окружающий мир. Но самое удивительное, что всё, то есть абсолютно всё — от микро до макро — находится в постоянном движении и равновесии одновременно.
Ну да ладно, вернёмся к моему отцу и к сцене, когда он меня иронично осадил вопросом «о совести в бесстыжих глазах» и нашем «маленьком» секрете.
Как было сказано выше, я отправился охотиться на уток. Был великолепный солнечный денёк, осень своим крылом, как широченной кистью, прошлась по идиллическим ведутам сибирской природы. Золото листвы и пронзительная синь неба, купающегося в холодной ангарской воде, казалось, хотели доказать превосходство друг перед другом крутостью своих пастозных замесов. Но ни золото берёз, ни лазурь неба, как ни старались никак не могли выявить победителя в интенсивности красок.
Моя лодка пролетела с десяток километров, как комета, оставляя за собой длиннющий белый след из-под винта лодочного мотора, а потом, максимально сбросив скорость, начала плутать по маленьким протокам между островами. Я как заправский следопыт зорко всматривался в низко нависшие кусты тальника над водой по берегам ближайших островов, ожидая где-нибудь спугнуть уток, но не тут-то было. Утки не подпускали к себе: едва завидев лодку, сразу же снимались с воды и, прочертив на небе эллипсоидные траектории, скрывались за соседними островами.
Так продолжалось больше часа, в конце концов мне это изрядно надоело, и я решился попытать счастье в одной труднодоступной лагуне, которую мы с отцом заприметили во время летних рыбалок. Она располагалась между двумя островами небольшим озерком и имела очень узкий вход, посередине которого торчала тальниковая колдобина, заросшая молодыми побегами. Проход был достаточно глубок, и я решил, чтобы быть полной неожиданностью для уток, на скорости перескочить это препятствие.
Как решил, так и сделал. Предварительно сняв с предохранителя двустволку, которая лежала передо мной на бензобаке, и, поддав газку, я лихо влетел в лагуну, лодку подбросило как на трамплине и, пролетев метров пять, она метеоритом врезалась в воду, породив изрядные волны и фейерверк брызг. Инерция была так велика, что меня почти вынесло на противоположный берег, заросший густым тальником. Я, кое-как справляясь с управлением, начал делать поворот, при этом, естественно, осматривался вокруг в поисках уток, но пернатых чертовок не было и близко.
Издав рык разочарования, бороздя бортом по кустам, я на малых оборотах уже разворачивал лодку, как вдруг, в каких-нибудь полутора метрах за моей спиной, из-под кустов сорвались четыре кряквы. Они были так близко, и всё это было так неожиданно, что я даже в испуге отпрянул от взлетающих птиц. Левой рукой пытаясь управлять мотором, чтобы не врезаться в кусты, правой я лихорадочно искал цевье ружья, которое свалилось с бака на подтоварники. Утки были над моей головой, казалось, я мог схватить их рукой за флуоресцентную синь трепещущих крыльев. Ещё мгновение и, нащупав приклад, я схватил ружье — прогремел выстрел. В первое мгновение я не понял, что произошло, только через секунду начал осознавать весь ужас случившегося. Когда я, как «горе-охотник» с истеричной поспешностью схватил ружье, то попал пальцами на курки и саданул дуплетом в днище дюральки. Пробоина с рваными краями, как глаз из преисподней, зловеще вперилась в мою душу. Сердце, мое бедное сердце, еще секунду назад горящее охотничьим азартом, наполнилось колючей изморозью ужаса. Через полминуты всё, что могло плавать, из вещей плавало в наполовину наполненной холодной водой лодке. В голове в долю секунды промелькнули возможные варианты развития событий и связанные с ними вопросы, вопросы, вопросы… Два из которых особо леденили душу. Первый: как теперь отсюда выбираться? До деревни было километров десять через реку на противоположный берег. Второе, не менее страшное: если и доберусь до дома, как о своих охотничьих подвигах сообщить отцу? О том, чтобы об этом узнала мать, речи вообще не могло быть, лучше уж навсегда остаться робинзоном на заросшем тальником острове. Мотор заглох, лодка до краев была полна водой, и я с большим трудом смог вытащить её на берег. Илистое дно и густой тальник усложнили все до невозможности. В конце концов, весь измученный от физического напряжения и пережитого стресса, промокший до нитки и продрогший, завалился навзничь в кусты и закрыл глаза. Чертовщина! Как сейчас помню: в моём сознании моментально всплыли вытянутые шеи взлетающих уток. Видение было так отчетливо, что я мог рассмотреть всякое пёрышко, каждую деталь красивой головки, форма которой, казалось, была предназначена только для того, чтобы её гладить. И не просто гладить, а гладить нежно-нежно, одним пальцем. Носы уток, на концах чуть-чуть загнутые вниз, были вымеренно отточены миллионами лет неустанной работой природы. Бусинки глаз поблескивали дробинками свинца, которым я хотел прекратить жизнь этих дивных созданий.
Бог, залепивший мне увесистую оплеуху минуту назад, назидательно вставил в моё сознание видение с взлетающими красавицами — утками. Во всём случившемся был явный подтекст. Сверху кто-то погрозил юному, праздному охотнику пальчиком и произнес: «Нельзя!» Хотя голоса и не было слышно, но всем своим существом я ощутил это предупреждение. Бог иногда разговаривает с нами эзоповым языком, надо всего лишь уметь распознавать сказанное свыше. Люди в своей авторитарной поспешности часто проживают жизнь, не замечая ничего вокруг. Спешат, спешат, торопятся жить, уверенные в непогрешимости своей взрослости, своей жирной самоуверенности, избранности и уме. Мы не замечаем, что Бог всегда рядом, он везде и во всём, он постоянно разговаривает с нами, надо просто быть внимательным и уметь понимать его послания.
Вода из лодки наконец-то вытекла, нужно было что-то придумать, каким-то образом задраить пробоину в днище. Но что тут придумаешь? Под рукой не было никакого подходящего материала. Я облазил все прибрежные кусты, но тщетно, ничего более или менее пригодного для решения проблемы не нашёл.
С чувством безнадёжности сел я на носу лодки, проклиная себя и затею с охотой, стал снимать промокшую одежду для того, чтобы выжать её и немного просушить, пока еще светило солнце. Отжал и развесил штаны и рубаху на кустах, когда же выжимал свою видавшую виды брезентовую куртку, которую я с любовью называл «Чингачгуковкой», то образовался плотный брезентовый ком, похожий на пробку и… эврика!
Решение было найдено! Всё гениальное — просто, пробоину можно было заделать тампоном из одежды. Закипела работа — штаны, рубаха, куртка через минуту превратились в плотный кляп, который я с остервенением забил в пробоину, красноречиво напоминающую о моей неумелости, глупости и праздном удовольствии, которым я хотел насладиться во время охоты. Плотно забив дыру тампоном из одежды, я придавил ее всем, что было тяжелого в лодке. В ход пошли и бензобак, и ящик с инструментами, и сапоги, и еще два здоровенных камня с берега. И вот настал момент, когда я отчалил — на веслах выбрался из злополучной лагуны. Вода просачивалась сквозь тампон, но совсем немного, к тому же под рукой был черпак, которым можно было вычерпывать воду в случае необходимости. Слава тебе, Господи, «Вихрь» не подвёл — завёлся с первого раза, игриво взревел, и на малых оборотах подраненная лодка двинулась в путь. Замысел и нехитрая конструкция работали безупречно, я повеселел и поддал оборотов. Самоуверенность и глупость — родные сёстры, ходят близехонько, рука об руку — через несколько секунд мне был преподан очередной урок скромности и осторожности.
На большой скорости сопротивление воды оказалось таким мощным, что тампон вылетел под напором воды, как пробка из бутылки шампанского. Наверное, в этот момент я являл собою довольно забавное зрелище, когда в одних трусах, весь перепачканный илом и глиной, метался по полу затопленной лодки, которая держалась на воде, только благодаря воздушным бакам, встроенным в конструкцию лодки. Я проклинал себя за глупость, но то, что случилось — случилось. От берега я находился уже в метрах пятидесяти, так что назад пришлось идти на веслах и снова проделать всю процедуру с латанием пробоины.
Когда я вновь отправился в рискованное путешествие, уже смеркалось, я основательно промерз, не забывайте — сибирская осень, встречный холодный ветер, ноги в холодной воде, мокрые трусы ничуть не грели мою задницу. Но на этот раз, наученный горьким опытом, я не рисковал и потихонечку, на малых оборотах дотарахтел до противоположного берега. Если честно, на середине реки изрядно перетрухнул, когда от одного берега было километра четыре, а до другого ничуть не меньше. В своём воображении красочно рисовался вариант с неизвестным финалом: что, если моя конструкция не выдержит, и брезентовая пробка вылетит где-нибудь на половине пути… Да-а, как бы закончилось мое приключение в таком случае — большой вопрос.
Добрался я до дому уже затемно, никому ничего не сказал.
На следующий день, это было, как сейчас помню, воскресенье, мы с отцом планировали рвануть на рыбалку. Батя с утречка, мурлыкая под нос свою любимую «Шаланды, полные кефали», что было признаком хорошего настроения, начал собирать незатейливые рыбацкие причиндалы.
Набрав в грудь побольше воздуха, как будто бы собираясь пронырнуть под баржей из моего сумасшедшего детства, подошел я к отцу и сообщил о простреленной лодке. Кажется, минуту отец не мог понять сути моего «доклада» — он смотрел на меня, как какой-нибудь ученый смотрит на доску с неразрешимой формулой.
Потом сел на крыльцо и спросил:
— Подожди-подожди, не понимаю? Как прострелил? Зачем? — Наморщил лоб и вперился в меня таким взглядом, как будто видел меня впервые.
Я быстро полушепотом изложил случившееся. Отец воровато огляделся — мать, бабушка и сестра, мирно переговариваясь, пили чай на веранде. Отец приложил палец к губам и шикнул, всем своим видом давая понять, чтобы о случившемся, не дай бог, не узнали бабы. Потом, сделав вид, что говорит мне, а на самом деле, для наших женщин, громко, чтобы они слышали, произнёс:
— Что-то мотор в последнее время барахлит, надо бы сегодня перед рыбалкой карбюратор перебрать, а то где-нибудь встанем, и каюк! Домой доберемся только через два дня, а мне завтра на работу.
Мать, услышав отцовские речи, как всегда с дружелюбной иронией заметила:
— Ты посмотри, иногда и в дырявой голове родятся здравые мысли! Рыбаки-и! Только бы болтаться без дела!
Добившись желаемого результата, в смысле обоснования своего отсутствия дома и на рыбалке, усевшись на мотоцикл, мы с отцом покатили на берег. Батя всю дорогу молчал, это тягостное молчание было педагогически выверенная пауза — как у хорошего актера. Затянувшуюся воспитательную процедуру отец прервал только после осмотра лодки.
— Лодку помыть и почистить, чтобы всё сияло и светилось, как лысина «Кукурузника».
Не знаю, почему отец недолюбливал Хрущева, но плешь генсека частенько использовалась им в качестве эпитета для описания то света, то сияния, то святости. Потом он один уехал в леспромхозовский гараж, откуда привез необходимые инструменты, пластинку алюминия, кусок сырой резины и банку с растопленным варом. С починкой днища провозились далеко за полдень, но заплату поставили отменную. Просверлили и поставили штук двадцать клепок на сырую резину, залили все сантиметровым слоем вара. Во время работы отец сурово молчал, давая только короткие указания, но к концу сделался мягче, а уж когда я его спросил, где это он так ловко научился штопать дюралюминий, рассказал, какие дыры от пуль и снарядов приходилось чинить на самолётах в эскадрилье. Отец заканчивал войну на Дальнем Востоке. Вспомнил и однополчан, и смешных, малорослых горе-вояк китайцев. При всей своей благодушности, перед тем как отправиться домой, коротко подытожил:
— Так, Князь, слушай внимательно. Лодку без спросу не брать, о ружье забудь, бабам ни слова.
Это и был наш маленький секрет. Хотя, кажется, года через четыре, когда я приехал на каникулы из города, отец, сидя за обильно накрытым столом, официально, под строгим оком матери, опрокинув рюмку-другую за встречу, проболтался о нашей тайне. И тут же пожалел об этом… Кажется, самым ласковым, что он услышал в свой адрес, было «старый балбес». Потом все бегали с сердечными каплями, короче, праздник был подпорчен… Досталось и мне, и отцу «на орехи». Маманя бушевала всю неделю, пока я не уехал обратно в город. Она у нас безусловный генералиссимус, как это часто бывает в классических славянских семьях, хотя в какие-то критические моменты достаточно было одного слова отца, чтобы навести порядок в головах и поступках всей нашей семьи. Делал он это редко, но, как говорится, метко.
При всем своём безоговорочном авторитете был он на удивление мягкий и отходчивый человек. Так случилось и в этот раз, после напоминания о моих «бесстыжих глазах». Буквально на следующий день он подошел и коротко сказал:
— Днём сенокос и работа по дому, а вечером можешь смотаться на рыбалку. Но!.. — сделал он паузу, строго посмотрев мне в глаза. — Смотри!.. — и покачал головой.
До сей поры не могу вспомнить, поблагодарил я его за это или нет. Кажется, нет. Частенько, ох как частенько не удосуживаемся мы сказать элементарное спасибо своим близким.
Я поспешил перелистнуть страницу, забыв обо всех знаках приличия и уважения, нужно было спешить жить, впереди замаячила солнечная рябь на воде и в ней, как призрак, как мистическое видение, очертание большой рыбы.
Но на следующий день я не поехал на рыбалку. В моей голове созрел план, к осуществлению которого нужно было основательно подготовиться.
Первое, что я сделал, перемотал обычную леску на катушке спиннинга на миллиметровку. Выбрав с десяток блесен, отточил рашпилем тройники до острейшего состояния. В запасах отца нашел пару металлических поводков, таких мощных, что казалось, и нильский крокодил, при всём желании, не мог бы перекусить хитро сплетенных двойной косой приспособление для ловли крупной рыбы. На берегу сколотил продолговатый ящик длиной метра полтора. Набив его камнями, утопил в воде возле лодки — мне нужно было размочить его древесину, чтобы она как можно меньше пропускала воду.
Дед Миша, леспромхозовский сторож, увидев мои приготовления из окна своей сторожки, не выдержал и, спустившись на берег в своей обычной манере, пару раз смачно матерно выругавшись, начал меня отчитывать:
— Ты чё, Колька, совсем охренел? Ты чё, нормального садка для пескарей ни разу не видел? На кой чёрт ты такую грабину сманьдюрил? О, молодняк попёр! Ничё не могут руками сделать! За девками-то, небось, ухлёстываешь, как Дон-Жиган, а вот садок сделать в жопе не кругло. Во, молодежь! Во, рукожопы дак рукожопы!
В завершение еще пару раз смачно сматерившись, он отправился восвояси, просматривать прошлогодние газеты и журналы, которых имел в углу под топчаном заскладированную массу — как в запасниках сельской библиотеки.
— Садок… да не нужен мне ваш садок, с вашими пескарями, — беззлобно бормотал я себе под нос. — Тут дело серьёзное, деда Миша! Так скажем — не для стареньких и не для маленьких, — хмыкнул я, глядя, как поднимается по косогору сгорбленная фигура сторожа. Ящик нужен был не для пескарей, а для тайменя.
Через два дня все приготовления были закончены, и начались мои рейды к Гребенским скалам, в надежде на то самое, иллюзорное рыбацкое чудо. Приезжал на два-три часа, бороздил шиверу вдоль и поперёк, исполосовал ее леской как кнутом, но безрезультатно. Мне казалось, что за это время я изучил буквально весь ландшафт подводных скал гребенской шиверы, знал, где расщелины, где начинается бездонная пропасть черного омута, где огромные валуны выходят почти к поверхности, образуя завихрения струй воды, которые и называются бурунами. Не обошлось и без потерь, как было сказано выше, такая рыбалка требует безусловной сноровки, особенно если рыбак один в лодке. Так что, при зацепах я оборвал три неплохие блесны, особенно было жаль одну, которую любил батя. Правда, поймал двух здоровенных окуней, надо сказать, редкостных красавцев, килограмма по два, не меньше, но то, что искал, того главного героя, из-за которого была затеяна рыбацкая эпопея, не было и близко.
Отец, видя мою унылую физиономию после возвращения с неудавшейся рыбалки, первые два-три раза театрально и широко разводил руки, намекая на гигантский размер мистической рыбы, и с напускной скорбью спрашивал:
— Сорвалась? Вот, чертовка, ну надо же.
Потом его реакция на баранью упертость сына перешла в легкое раздражение. И кажется, после четвёртого или пятого возвращения с неудавшейся рыбалки, он меня подозвал к себе и, глядя прямо в глаза, спросил:
— А ты, парень, случаем не сбрендил? Может, пора и закругляться, дурью можешь и в другом месте маяться, где не надо так дорого за бензин платить. Так что, Князюшка, заканчивай со своими фортелями.
Отец был прав, да я и сам понимал, что скорее всего моя фикс-идея абсолютно нереальна и останется только мечтой, но… Как же мне хотелось увидеть еще раз это мистическое нечто из другого мира!
Хотя передо мной и маячила перспектива получить запрет от отца на пользование мотором и лодкой, на следующий день я вновь метнулся к Гребенской скале. Скажем прямо, я нарывался на скандал, но рискнул, ради того, чтобы с достоинством попрощаться с идеей о чудо-рыбе.
Всё было как обычно, спустился и поднялся по шивере раза четыре, поклёвки не было. Былая страсть улеглась, метал блесну не целясь, куда придётся, думал о чём-то другом. Наблюдал, как по леске, которая резала волны, как тончайший лазер капельки воды, искрясь и играя на солнце, алмазными зёрнами скатывались и падали обратно в реку.
Различных состояний воды такое множество, что кажется невозможно их и перечислить, как и подобрать всех восторженных эпитетов в описании этого волшебного вещества, а скорее, существа. Да-да, именно существа, что можно утверждать с полной уверенностью, ведь вода живая! Не знаю, почему, но в этом я был убеждён всегда. Смотришь на реку, на эту громадину воды, текущую, кажется, ниоткуда в никуда, и чувствуешь ее дыхание. Огромная живая субстанция, постоянно убегающая и остающаяся неизменной, которую можно потрогать рукой и, из пригоршней попив, ощутить родство с этой суровой и прекрасной рекой.
Вот так стоял я и размышлял о воде, накручивая леску на катушку, любуясь игрою бликов. Как вдруг — резкий толчок. «»Черт, зацеп, моя байкалка! Вот непруха так непруха!» — подумал я. «И зачем я только навязал любимую блесну, дурак, бляха-муха!» — ругал я себя, пытаясь освободиться от зацепа, в панике подергивая спиннинг то вверх, то вниз, то влево, то вправо. Мощный поток сносил лодку вниз по течению. Надо было заводить мотор, чтобы попытаться подплыть к месту зацепа и спасти блесну, застрявшую между камнями на скалистом дне. Но при таком-то течении это не так просто сделать — леска натянута тетивой так, что кажется, удилище вот-вот вырвется из рук. Попробуй тут дернуть стартер, когда тебя со страшной силой тащит в противоположную сторону.
Я начал медленно перебираться с носа на корму, поближе к мотору, пытаясь вполглаза следить и за леской. Но только хотел сделать шаг, как меня неведомая силища потащила обратно к носу. И тут, краешком зрения следя за тем, куда уходила леска, метрах в тридцати от лодки, я увидел, как вывернулось огромное серебристое брюхо тайменя, и краплачный хвост взорвал поверхность воды, подняв в воздух целый фейерверк брызг. «Таймень! Взял!» — молниеносно вспыхнуло в моем сознании. «Взял, взял! Какой я дурак, не зацеп это вовсе, не зацеп, не зацеп, а поклёвка! Дурачина! Вот дурак так дурак, не смог отличить зацеп от тайменя». Но ругал я себя с радостным ощущением, где под «дураком» явно маячило: «Вот молодец так молодец!»
Таймень вывернулся на поверхность еще раз, и вновь на том месте как будто бы взорвалась глубинная бомба: вода закипела и взметнулась вверх целым каскадом брызг. Меня охватил восторг и паника одновременно. Восторг от того, что наконец-то то нечто из мистического, иного мира у меня на крючке. Теперь нас связывала пусть тонкая, но прочная нить. А паника, может быть, даже затаенный страх, вселяла мысль о по-настоящему сильной и крупной рыбе. Как с нею совладать? Чем всё это закончится? Я один в лодке, посреди огромной реки, надо мной высилась громадиной Гребенская скала, над зловещими скалами плыли облака, окрашенные тревожно красным светом заходящего солнца. Таймень ушел вниз, а я только тут спохватился, что держу спиннинг не вертикально, а горизонтально к воде, что является грубейшей ошибкой. Исправившись, я резко потянул короткое удилище вверх, поставив катушку на тормоз-трещотку, и начал пробовать накручивать леску, но где там! Сопротивление было так велико, что пришлось, вопреки желанию, леску начать спускать. А на катушке в резерве оставалось всего лишь метров десять. При борьбе с такой большой рыбой не такой уж и большой запас. Таймень ходил то влево, то вправо, постоянно стремясь уйти в сторону от лодки. Мой спиннинг, согнутый дугой, казалось, вот-вот, не выдержав напряжения, сломается. Нужно было как можно скорее найти положение, которое бы обеспечивало и стабильность, и возможность маневра. Уперевшись в первое сиденье и отодвинув ногой ящик, за который меня отчитал леспромхозовский сторож, я буквально врос в подтоварник.
«Ну, теперича ты меня никакими силами из лодки не выдернешь, — мысленно обратился я к тому, кто в ярости бился на другом конце лески. — Теперича повоюем, мой дружок!» Толчки следовали один за другим. «Молотит, как боксёр на ринге. Во разошелся так разошелся!» — думал я. — Ничо-ничо, я тебя успокою, я тебя угомоню, розовохвостое чудище».
Трещотка-тормоз на спиннинге буквально пела, и её резкий звук своеобразной сиреной оповещал всё и вся вокруг о нешуточной борьбе человека и рыбы. Противостояние между двумя существами, доселе не знавших друг друга, живущих в различных мирах, на одной планете. Один — влекомый любопытством, другой — не желающий встречи с первым. Но теперь тонкая леска, натянутая тетивой, соединила желание, с одной стороны, и не желание — с другой. Тонкая нить, на конце которой в струях той самой живой воды, которой я любовался, бесновалась огромная рыба. Хищную пасть ее раздирал стальной калёный тройник. Сукровица, просачивающаяся сквозь жабры и частокол зубов, омывалась и уносилась в никуда холодной ангарской водой. На другом конце нити — азарт ловца, любопытство, обрамленное страхом, тщеславная жажда победы и желание доказать свое превосходство над черным омутом, в который, гляди не гляди — ничего не увидишь.
Мои попытки хотя бы немного подтянуть тайменя к лодке были безуспешны, наоборот, на всякий отвоеванный метр лески в следующую же секунду рыба отбирала чуточку больше. Мы напоминали собой пильщиков дров на лесной делянке: к себе, от себя, к себе, от себя. Вопрос состоял только в том, смогу ли я перепилить пространство, отделяющее нас друг от друга.
Секунды, минуты, время — кажется, течение этого самого времени исчезло, растворилось в ряби волн, в тревоге вечерних облаков, окрашенных заходящим солнцем и треске тормоза на катушке.
Таймень не уступал, я, порядком измученный, присел на сиденье в носу лодки, стараясь следить за маневрами рыбы. Таймень и впрямь переменил тактику: начал ходить сначала длинными дугами, потом по кругу, вокруг лодки. Иногда он подходил близко к поверхности, и там образовывалось завихрение на уже по-вечернему окрашенной воде.
Вдруг, после нескольких, особенно резких ударов, леска ослабла. Моё сердце затрепетало в страхе. «Неужели сошел?» — вспыхнуло тревожно в голове.
— Ах ты черт! — со злостью выругался я и начал накручивать леску на катушку.
Как вдруг резкий удар, и мой спиннинг едва не вылетел из рук, катушка с треском начала разматываться в обратную сторону. От неожиданности мои пальцы не удержали ручку катушки, и она буквально снесла кожу с пальцев, да так глубоко, что моментально кисть руки окрасилась кровью. Самое же ужасное, что в результате бесконтрольно разматывающейся лески образовалась «борода». Так на жаргоне рыбаков именуется спутанная леска, которая напоминает всклокоченную бороду Деда Мороза. Проблема заключалась в том, что такую «бороду» иногда приходилось распутывать по полчаса, а то и больше.
— Раззява, вот раззява так раззява! — цедил я сквозь зубы в свой адрес. — Проворонил!
Оказывается, то, что я принял за сход тайменя, было всего лишь его очередным маневром. Рыба пошла не от лодки, а под неё, что для меня стало полной неожиданностью.
«Чертовщина!» Я сидел, едва удерживая спиннинг вертикально, но не мог ни спускать, ни накручивать леску. «Борода» в мгновение не только усложнила, но и основательно сковала борьбу с рыбой. Как боксёр, получивший увесистого крюка под дых, я сидел в скрюченном положении на лавке и окровавленной рукой пытался распутать чертову бороду.
Через какое-то время кровь с пораненных пальцев испачкала и рубаху, и спутанную леску, которая стала неприятно липкой, из-за чего распутывать ее стало ещё сложнее. Но, слава богу, таймень в это время неистово тянул только в сторону от лодки, его толчки стали не так резки. Прижав спиннинг ногой к борту и удерживая его одной рукой, второй я пытался распутать леску, и каким-то чудом мне удалось это сделать. Только сейчас, подняв голову, я заметил, что солнце давно завалилось за горизонт, и наступил глубокий вечер. Таймень перестал биться, он просто тянул мощно в сторону, и казалось, что лодка двигалась за ним.
Сколько это будет продолжаться? Неожиданно мной овладело чувство непреодолимой тоски и потерянности. Я был один посреди огромной реки — всё моё нутро охватило вдруг странное чувство одиночества. Как будто весь свет меня оставил, и тепло моей души вдруг выветрилось, превратившись в малюсенький шарик, становившийся всё меньше и меньше, пока не исчез вовсе. Моя опустошенность рождалась где-то внутри, тем самым навязчивым желанием победить некий другой мир. И вот я, как мне тогда казалось, брошенный всеми на свете, вплывал в ночь, и эта ночь не была моим союзником. Какой там, она была определенно на стороне моего противника, на стороне таинственной большой рыбы, с которой мы были крепко связаны. Нить, всего лишь тонкая нить… «Может перерезать, к чёртовой матери, леску?» — вдруг подумал я.
«Зачем ввязался я в эту историю? Вечно моя дурная голова не даёт мне покоя! Но…» Это ненавистное «но» или «но мы ещё посмотрим» вечно толкало меня на необдуманные, рискованные шаги, приводящие иногда к плачевным последствиям. Однако же какой упоительный восторг! Какой огонь разжигается внутри от ощущения безрассудности и риска. Наверное, что-то подобное испытывали дуэлянты, бросающие вызов противнику. Да-да, есть в безрассудстве упоительный восторг! Восторг от прогулки по краю пропасти, где один неверный шаг и… та самая звенящая пустота, за которой — только холод.
Таймень тянул и тянул, я перестал бояться схода, от всех переживаний последних нескольких часов я, вероятно, чувственно отупел. Мои действия были рефлекторно-механические. «Будь что будет», — крутилось в голове. «Ещё увидим?»… Откуда-то оттуда, из мерцания черной воды, невидимая сила влекла меня к себе, вместе с лодкой, с моей опустевшей душой, вместе с замыслом о поимке большой рыбы. Время? Время как будто бы прекратило свой бег, растворившись в ночи. Сколько это продолжалось, сказать сложно. Я пришел в себя только после того, как почувствовал, что таймень стал сдавать. Уже не было резких толчков, да и тянул он не так ретиво.
«Умаялся, зверюга, надорвал пуповину, боец», — подумал я со злорадством, но одновременно под ложечкой засосало из-за чувства тревоги. Впереди был самый сложный и рискованный момент, если, конечно, до него дойдет. Момент, когда надо будет перетащить рыбину через борт.
Я осторожно, не спеша, начал накручивать леску на барабан. Таймень поддался, хотя он по-прежнему сопротивлялся, но явно ощущалось, что он сдал.
— Устал, умаялся, мой динозаврик, ну давай иди, иди сюда! Я хочу с тобой поздороваться, хочу подержать в своей пятерне твой краповый хвост, садистически-ласково цедил я сквозь зубы еще невидимой пока рыбе.
Луна, выглянувшая из-за облака, выстлала мерцающую лунную дорожку от лодки куда-то к далекому берегу. Тончайшая нить лески, ставшая в свете луны голубой, дрожа от напряжения, резала черную воду и никак не могла её разрезать.
— Ну, давай, давай, чудо-юдо рыба-кит, покажи-ка свою мордень. Прииди на свет божий из глубин морских, из чертогов своих таинственных, — бормотал я, скорее всего, не для тайменя, а для того, чтобы ободрить себя, свою уверенность в победе.
Вскоре я почувствовал, да и по леске, уходящей почти вертикально под воду, было видно, что рыбина где-то совсем близко.
— Ну давай, давай, давай, — бормотал я, пытаясь оторвать тайменя от дна, чувствуя, что у самого от нервного напряжения дрожат колени.
— Ну пошел, пошел.
И он в самом деле медленно-медленно пошел вверх. Свет луны под толщей воды высветил что-то белеющее, скорее всего, брюхо тайменя, и в ту же секунду последовал мощный удар. Тормоз на катушке вновь разорвал тишину ночи визгливой сиреной. По всей видимости, таймень, собрав остаток сил, попытался вырваться, сорваться с крючка, но безрезультатно.
И вновь, превозмогая сопротивление рыбы, я накручивал леску на барабан, и снова она ходила где-то под лодкой, неистово борясь и теряя последние силы в попытке найти путь к освобождению. Но силы покидали большую рыбу.
И вот она появилась из воды, тело её было скручено дугой, она выплывала из мерцаний черной воды, как большая луна. Я на мгновение залюбовался этим видением, блики речной ряби сверкали, как звезды на небе, а за ними — размытое очертание рыбы-луны. Всё ближе и ближе, и вот её бок, отливающий серебром кольчуги мальтийского рыцаря, появился на поверхности, таймень еще раз рванулся, но не сильно, и распластался во всю длину возле борта лодки. Его спокойно можно было багрить, но это не входило в мои планы. Настал тот самый рискованный момент, когда нельзя было медлить ни секунды, и я распластался в лодке так, чтобы не перегрузить корму со стороны тайменя (не дай бог перевернуться), оставив спиннинг, одной рукой перехватил леску у грузила, второй, перегнувшись через борт, весь содрогаясь от страха, нащупал голову и, зацепив рыбину под жабры, потянул через борт.
И это случилось. Кажется, в тот момент, в том нервном перевозбуждении я мог бы в лодку затащить и акулу, весом в тонну. Да-да таймень был у моих ног, он мощно хлобыстнул хвостом по подтоваринам, как будто бы хотел пробить днище, чтобы ускользнуть в родную стихию.
— Э, нет! Всё, попался, голубчик!
Мой победный крик, как клич индейца из племени сиу, только что снявшего с врага скальп, огласил всё вокруг — и реку, погруженную во мрак, и звездное небо, и луну, серебряной рыбой застывшую на небосклоне.
Теперь для осуществления моих планов решающей была скорость. Нужно было как можно скорее вытащить блесну. Для того, чтобы открыть пасть, я оседлал тайменя, как наездник, но рыбина взбрыкнула, как необъезженный мустанг, да так, что я подлетел в воздух.
«Ни хрена себе, он так меня ещё и за борт выбросит», — подумал я, пытаясь раздвинуть челюсти тайменя. Надо сказать, что это было совсем непросто.
Таймень, как и всякая рыба, был покрыт слизью, пальцы скользили и постоянно срывались со скользких челюстей. Боясь еще больше изранить свои и так окровавленные руки, я решил использовать деревянную рукоятку молотка из ящика с инструментами и, в конце концов, мне это кое-как удалось. Ручку я вставил поперёк широко открытой зубастой пасти, тем самым заблокировав ее сжатие, насколько это было возможно, обезопасив свои руки. С помощью отвёртки из того же бардачка я начал непростую операцию по вытаскиванию блесны. И тут же с досадой понял, что не учел одну малюсенькую деталь в своих наполеоновских планах: мне просто-напросто и в голову не пришло, что нужен будет фонарик. Вытащить блесну при свете луны было почти невозможно. Кажется, я проклял всё на свете, пока как хирург-чародей пытался проделать непростую операцию. Чёртов тройник из челюсти хищника, наполненной острыми зубами, никак не хотел выйти. Изранив основательно пальцы, я в конце концов достал из огромной пасти любимую байкалку. Из пасти, в которой смешались кровь моя и тайменя.
«Быстрее, быстрее», — пульсировало у меня в голове. Спешно начерпав злополучный ящик, охаенный леспромхозовским сторожем, водой, я втиснул в него тайменя, хотя хвост сантиметров на двадцать вываливался из него.
«Ну, да бог с ним, главное, что голова в воде», — думал я, заводя мотор.
— Теперь вперёд назад! — И расхохотавшись, ещё раз повторил: — Вперёд, назад.
Была в этом словосочетании забавная эквилибристика смыслов, заставляющая моментально почувствовать бесконечность переплетений в глубине времени.
— Да-да назад и вперед, — эти слова были уже обращены к моему пленнику, мощный хребет которого, украшенный краплачным плавником в фиолетовых зёрнах, торчал из садка, неприятно напоминающего гроб.
— Фу, ты, чёрт! Ничо, ничо, всё будет хорошо, только вперёд, вперёд, вперёд, домой!
Я поддал газку, и «Вихрь», взревев, рванул в ночь, нос лодки задрался, и вода из ящика тут же начала выливаться, обнажив голову тайменя. Пришлось остановиться и, переложив рыбину хвостом вперёд, головой назад, заново наполнить ящик водой и двинуться в путь. Садок с рыбой от вибрации работающего мотора съехал к моим ногам, да так близко, что я мог погладить тайменя по скользкой холодной голове. Мы неслись вперед, я, склонившись над тайменем, нашептывал ему:
— Хвостом вперед, головой назад. Кто же, кто же так плавать рад? Хвостом вперед, головой назад!
Как какую-то считалку себе под нос твердил я, управляя лодкой, летящей назад к Гребенской скале, силуэт которой едва виднелся за излучиной реки.
Таймень во время пути раза два мощно взбрыкнул, расплескав воду, и пришлось замедлить ход для того, чтобы наполнить садок до краёв. До Гребенской шиверы добрались без приключений. Я при свете луны едва смог определить местонахождение моего буруна, заехал выше и застопорил мотор.
— Ну, брат, приехали, — сказал я тайменю.
Рассусоливать с прощаниями времени не было, я из опыта знал, как чувствителен этот тип рыбы к воздушным ваннам, это тебе не щуки с окунями, которые могут трепыхаться по полчаса без воды. Ленок и таймень, при всей своей мощи, рыба нежная, чувствительная, раз-два и погибнет. Помнится, как-то раз на Пае, после ночевки у большого залома, я выловил красавца ленка килограмма на два, и черт меня дернул добежать до ночлега похвастаться перед мужиками уловом. По времени-то это всё длилось не более двух минут, но когда я вернулся к воде, было уже поздно, ленок умер. Держал его как положено вертикально в струях холодной воды минут пятнадцать, но ничего не помогло, каюк подкрался к красавцу ленку. Мужики потом из него сварили уху, я есть отказался, открыл банку тушенки, без особого аппетита поел под аккомпанемент шуточек со стороны не сильно-то сердобольных рыбаков, короче, настроение испортил на всю рыбалку.
Так что с тайменем нужно было поспешить. Погладив его еще раз по голове, подхватил как можно бережней под жабры и серебристое брюхо, и сказав:
— Ну, брат, пошел, — осторожно перевалил его за борт.
Как раз вовремя, лодку в этот момент мощное течение подносило к тому самому буруну, где началась вся эта история. Таймень тяжело ушел под воду и сразу же завалился на бок. Хорошо, что я успел подхватить скользкую рыбину, иначе пришлось бы ловить её второй раз, но уже на веслах.
— Ну давай, давай приходи в себя, дружок, — бормотал я, перегнувшись через борт и удерживая рыбу в правильном, вертикальном положении спиною вверх.
Лодку начало трясти в бешеных струях воды, мы летели над скалистым дном. Там внизу, в каком-нибудь метре под нами, проносились подводные скалы. Мрачный театр теней, в спектакле под названием «Между жизнью и смертью». Казалось, что лодку и меня, и рыбину несли черные демоны на своих гигантских крыльях. И среди этих мелькающих видений застыли мои белые руки, поддерживающие чернеющую спину тайменя. Там внизу была его стихия, его утерянная сила, его мощь — мощь властелина подводного царства. И вот… где это всё? В моих руках безжизненно колыхалось когда-то совершенное тело огромной силы.
— Ну, дорогой, миленький, давай, давай очнись. Прошу тебя, я не верю… ты же, поросенок, был постоянно в воде, ну чего ты раскис. Прошу, прошу, давай просыпайся.
А внизу как предвестники смерти всё мелькали и мелькали чёрные крылья скал.
В мою душу стало закрадываться страшное предчувствие трагического конца всей истории, которую я, как мне тогда казалось, хорошо задумал.
— Прошу, прошу, ну, пожалуйста, — как заклинание шептал я над тайменем.
Лодку перестало трясти, мы, пролетев шиверу, вплыли и медленно закружились в бархатной тишине черного омута. Таймень по-прежнему не подавал признаков жизни.
— Ну что за хрень! Долбаный идиот, нужно было отпустить его сразу. Нет, надо же придумать весь этот ублюдочный спектакль. Какой балбес, нет, ну какой балбес! — ругал я себя на чем свет стоит.
— Ну зачем, зачем в голову мне взбрела идея тащить его обратно до Гребня? Какой потаенный смысл хотел ты в это вложить? Ну, какой идиот! — всё больше расходился я, пытаясь уловить искорку жизни в большой рыбе. Мои руки не столько замерзли, сколько онемели от неудобного положения, в котором я находился, перегнувшись через борт.
Тем не менее я продолжал упорно поддерживать тайменя в правильном положении, не давая ему заваливаться на бок. Как знахарь-чародей, склонившись над ним, бормотал заклинание, состоящее в основном из проклятий в свой адрес и мольбы к рыбе, чтобы она не умирала. Ток воды омута развернул дюральку так, что лунная дорожка от горизонта, добежав до борта, уперлась своими бликами в хребет тайменя. Его чуть изогнутое тело и особенно серебристый бок и впрямь напоминал луну, светящуюся на небе. «Лунная рыба», — подумал я.
— Лунная рыба! — заорал я так, что кажется, меня услышали не только на противоположном берегу, а и значительно дальше. Мой крик, наполненный болью и отчаянием, отражаясь от воды, улетал в звездное небо, к луне, мирно светившей на небе. В этом долгом нескончаемом «А-а-а!» было столько безысходности и разочарования, столько пронзительной тоски, столько ненависти к самому себе, что этот возглас должен был услышать и мертвый.
И… мне показалось, что что-то вдруг изменилось в безжизненном теле рыбы. Нет-нет, он продолжал заваливаться, но что-то совсем малозаметное, что-то едва ощутимое вдруг почувствовал я между своих ладоней.
— Прошу тебя, пожалуйста, миленький мой, помоги мне. Миленький мой, прости, пожалуйста, прости! — едва слышно, боясь спугнуть еще несуществующую, но такую желаемую искорку жизни, шептал я. Просил прощения и помощи у рыбы, с прощением как-то понятно, а вот зачем просил о помощи? Может быть, для того, чтобы не нарушить равновесие, а значит, не разрушить мир и не носить в своей душе видения «Рыбы-луны», которую убил?
«Черт! А если ещё раз заорать, вдруг поможет?» — подумал я и тут же реализовал идею звуковой реанимации. Я орал, вопил, бил ногой в дюралюминиевый борт лодки, это был воистину удивительный концерт какофонических звуков в одинокой лодке посреди утопающей в ночной тишине Ангары. Невероятно, но теперь уже я явственно почувствовал, что это лекарство действенно. Таймень оживал. Нет, он не был готов к самостоятельным движениям, но тело его стало не таким безвольным. Кажется, я доселе не испытывал большей радости в своей жизни. Меня распирало чувство своего будущего счастливого спасения. Перегнувшись через борт, я орал всякую белиберду, уже позволяя себе обзывать моего тайменя и хряком, и пискарём маломерным (теперь это было можно). В конце концов я спел ему Высоцкого:
По выжженной равнине,
За метром метр
Идут по Украине
Солдаты группы «Центр»…
Особенно нажимал на звуковую атаку при подсчете «Первый-второй, первый-второй — и в рай!» Высоцкий, кажется, тайменю особо приглянулся, жаберные плавники начали топорщиться, бороздя воду.
— Ну, давай, давай, братан, соберись. Мы же с тобой теперь братья по крови, забыл, что ты мне все руки поискусал.
Всё ещё поддерживая рыбину за бока, я чувствовал, что вот-вот она пойдёт вниз. Мои руки и грудь от неудобного положения затекли так, что я их практически не чувствовал.
— Ну, давай, — я убрал руки.
Таймень стоял прямо. Едва заметно шевеля плавниками, его хвост в свете луны отливал мистическим фиолетовым светом.
— Ну, ну, — подбадривал я его. — Чего задумался? Давай, голуба!
Таймень еще какое-то время стоял неподвижно, я выпрямился, он шевельнул хвостом и, немного погрузившись, вновь остановился. Может, секунд десять или пятнадцать он плыл параллельно лодке, потом медленно, медленно пошел в мерцание черного омута, в который гляди не гляди — ничего не увидишь. Я протянул руки к луне и, облегченно выдохнув, совершенно обессиленный повалился в нос лодки.
Саднили израненные руки, спину ломило, грудь онемела, как будто бы по ней проехало скрипучее колесо сельской телеги. Полная опустошенность… Звёздный небосвод. Свет луны, нырнувшей за облако, обрисовал его причудливую форму, похожую на гигантскую клешню краба.
«Откуда здесь взяться крабам?» — подумал я и закрыл глаза.
Еле слышно плескалась вода, где-то далеко-далеко, как филин, гукнул толкач, ведущий плот. Мир восстановлен, я прикоснулся к тайне и, слава богу, не разрушил её. Где-то там, под сердцем, там, где душа, вновь зажегся маленький тёплый шарик, он разрастался все больше и больше, пока не заполнил всё пространство внутри меня и, просочившись, затопил все вокруг: и реку, и лодку, и небосвод, на котором среди звезд красовалась клешня краба. Внутренний свет и умиротворение, которое никогда не увидишь — их можно только почувствовать, — так же как любовь, разлитую в этом мире.
Может, и называется нирваной то, что я тогда испытал? Чёрт его знает. Но состояние и впрямь было необычное. Этакое легкое бестелесное парение, пропитанное тёплым счастьем. Ощущением чего-то нового, вступившего в мою жизнь, как будто бы я побывал за таинственной дверью и, вернувшись, стал другим. Каким другим? Не знаю. Но точно другим.
Ночная река, её тихое течение убаюкивали так, как когда-то моя мать укачивала меня в колыбели. Время остановилось, мир замер и в безвременье парил вместе со мной. Я в нем, он во мне. Было ли?..
Как вдруг неожиданный звук вернул меня в реальность.
По днищу лодки как будто кто-то проскреб и всё. И — зловещая тишина.
Я резко встал. Насколько это было возможно всматриваясь в темноту, осмотрелся вокруг. Ничего! Ничего подозрительного вокруг лодки. Ни у бортов, ни со стороны мотора. Мирная гладь воды, ни всплеска, ни шороха.
«Чертовщина какая-то!» —- подумал я. Отпустив весла в воду, сделал два гребка в сторону. «Может, топляк или коряга какая?» — предположил я снова, осмотревшись вокруг лодки. Ничего. «А вдруг утопленник?» Мне стало не по себе. Раза два я видел утопленников, зрелище, прямо скажу, не из приятных.
«Да ну его на хрен. Домой, домой». Только я вспомнил о доме, меня в самом деле охватил трепет и страх.
Батя! Мать твою! Сколько сейчас времени? «Ну, балбес, что сейчас будет?» Я сиганул к мотору, и уже через секунду дюралька мчалась, почти не касаясь воды, в сторону деревни.
Всю дорогу я только и думал: «Не дай бог, отец не спит… Не видать мне теперь лодки как своих ушей». Добрался нормально, быстро перенёс все снасти и мотор в будку-гараж на берегу, и быстро бегом, бегом до дома.
«Может, спят?» — успокаивал я себя. Но, зная характер отца, верил в это слабо.
Так и случилось, хорошо, что еще догадался в поварне заменить испачканную кровью рубаху, засунув ее под топчан.
Когда я украдкой, предварительно неслышно открыв дверь, пытался прошмыгнуть в свою комнату, прямо на середине веранды вдруг раздался спокойный голос отца:
— Зажги-ка свет.
Я от неожиданности с поднятой ногой застыл в позе зайца из мультфильма «Ну, погоди». «Ну, всё!» Спокойный батин голос не предвещал ничего хорошего. Обычно это выражало его крайнее раздражение. Я повиновался и, нащупав выключатель, щелкнул тумблером. Отец сидел на диване в традиционных черных семейных трусах и смотрел на меня. Я не дал ему сказать слова, затараторив:
— Батя, прости, это было в последний раз! Больше лодку не возьму. Так получилось. Честно-честно, — это в последний раз!
Отец с минуту, не выражая никаких эмоций, спокойно смотрел на меня, потом встал и, не сказав ни слова, ушел в свою спальню. Откуда ещё минут десять слышался раздраженный шепот матери, которая отчитывала его за мягкотелость и бесхарактерность. Но взбучку от матери я всё же получил, когда через два дня за обедом она увидела мои сбитые руки, потом нашлась и рубаха, испачканная в крови.
— Мамочки родные, посмотри, кого мы вырастили? — выговаривала она отцу, тряся окровавленной рубашкой. — Это же натуральный бандит! И не просто бандит, а бандит с большой дороги. Снова подрался! — голосила она. — Нет, нет, тюрьма по нему плачет. Доиграется, допрыгается!
— Ну, чё молчишь-то, хоть бы слово сказал. Отец, называется! — это было сказано уже в адрес отца. Батя только отмахивался, пытаясь быстренько укатить на работу.
Да, кстати! Про тайменя я ему ничего не рассказал. Думаю, он бы не понял очередной фортель своего сына. Лодку я на следующий день помыл и почистил. Садок разломал, а через неделю, когда доски подсохли, пацаны их сожгли, греясь после купания у костра. Вот такая история. Но, знаете, что интересно? Прошло столько лет, а я всё вспоминаю тот странный скребок по днищу лодки. Чертовщина какая-то, перебрал все возможные варианты, и всё как-то не складывается. Топляк вроде нет, коряга тоже нет, может, утка какая или крахаль, да нет… дураки они, что ли, головой в днище биться. Про утопленника, обглоданного налимами, и думать не хочу. А может, это моя?.. Шучу, шучу! В мистику я не верю. Но всё же, что же это могло быть?..
[1] Шиве́ра — относительно мелководный (глубина до 1,5–2 м) участок реки с подводными и выступающими из воды камнями и быстрым течением.
[2] Тип блесны.
[3] Не струсит.
