Олег ЯНЕНАГОРСКИЙ
Ханты-Мансийск
Из цикла
«Рассказы о Михаиле Булгакове»
ОДИН ДЕНЬ МИХАИЛА АФАНАСЬЕВИЧА
Хмурым осенним днём 1929 года в Москве, в сырой квартире дома № 35 «А» на улице Большой Пироговской, за столом сидел уставший и больной человек. Он подводил итоги своей жизни. Уже была познана и мера своего таланта, и мера своей отверженности, и ясна Судьба…
…«Год Великого перелома» великой страны. Всё кончено… и он кончился. Творчество его не нужно никому, все пьесы запрещены… здоровья нет, рушится семейная жизнь, потеряна последняя любовь… разорён… затравлен… отвернулись друзья и приятели… в самом близком кругу притаились Иуды… и от хамов спасения нет…
…Свободы нет, и, значит, сам он никогда уже не станет свободным человеком. Но главное, главное, что творить он может только без надежды на публикацию. Писать, как другие, он не мог… да и не хотел. Недописанный роман о Дьяволе своими руками он бросил в печь и отрешённо смотрел, как обугливаются и скручиваются огненным свитком листы рукописи… Не торопились сгорать большие тетрадные страницы дневника… Ничего… всё поддаётся огню и времени, а ему ещё есть что сжечь… Могила не за горами, впрочем, и можно самому сократить путь до неё… Выстрел поставит точку в его жизни… Или лучше всё-таки цианистый калий?
…Вспомнились вдруг разговоры последних дней. Как в театре прошла читка пьесы Маяковского… «Доброжелатели» в подробностях всё рассказали. И о том, как величали Маяковского новым Мольером, и как равняли его с Пушкиным и Гоголем, и как тот издевательски представил его через полвека потомкам в пьесе «Клоп» между словами «Богема» и «Буза»…
В очередной раз комната наполнилась звоном и гулом раздражающих нервы трамваев. Проклятые трамваи, проклятые звуки, проклятая квартира…
…Он брезгливо дёрнул плечом: сравнивать «Ревизора» с «Клопом» или «Баней» было просто кощунственно! Так недалеко и Пушкина объявить футуристом, а Гоголя — модернистом. Вспомнились недавние годы, когда призывали «сбросить Пушкина с корабля современности», и как он сам в диспутах пытался отстоять национального гения от наглых посягательств невежд на его бесспорный авторитет…
…«Баня» — «крупнейшее событие в истории русского театра»? Какая скромность! А почему же это вообще не событие в истории мирового театра? … Кто там подхалимски сказал: «Чтобы ставить Маяковского, Маяковскому нужен свой театр»? …
Может быть, и мне написать пьесу о будущем?..
…Взгляд упал на черновик письма брату. Чёрт побери, чтобы писать письмо родне нужно думать над черновиками, о том, как бы не повредить братьям, живущим за границей… да и себе тоже. Но в этом письме он всё выплеснул наружу, не сомневаясь, что Г.П.Ухин всё прочтёт, сделает копии и отправит «по инстанциям». Ну и чёрт с ними — пусть читают, он всё уже написал в Правительство и лично Сталину…
…Он снова перечитал письмо: «Теперь сообщаю тебе, мой брат Никол: положение моё неблагополучно. Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР и беллетристической ни одной строки моей не напечатают. В 1929 году совершилось моё писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой моей выпустить на любой срок…»
Рука с письмом опустилась — ответа на это обращение так и не последовало, а теперь он уже и не ждал его…
Неожиданно мысли повернулись в другую сторону …
Жена… Его второй брак был на грани развала. И Любаша тоже не верила в его талант. Вспомнилась её холодная фраза, брошенная в ответ на просьбу о покое и возможности дать сосредоточиться в творчестве, не отвлекаясь по пустякам… — «Ты не Достоевский»… Да, он не Достоевский… И первая жена не считала его писателем… Он снова вчитался в строки своего письма к брату…
«…Вокруг меня уже ползает змейкой тёмный слух, что я обречён во всех смыслах. В случае если заявление моё будет отклонено, игру можно считать оконченной, колоду складывать. Свечи тушить. Мне придётся сидеть в Москве и не писать, потому что не только писаний моих, но и даже фамилии моей равнодушно видеть не могут. Без всякого малодушия сообщаю тебе, мой брат, что вопрос моей гибели — это лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдёт чуда. Но чудеса случаются редко…»
…Он отложил письмо и взял газетную вырезку. «В этом сезоне зрители не увидят булгаковских пьес. Закрылась „Зойкина квартира“, кончились „Дни Турбиных“, исчез „Багровый остров“… Такой Булгаков не нужен советскому театру».
Сколько таких вырезок уже вклеено в большой альбом? Десятки? Сотни? А как звучат их названия — «Недопустимые явления», «Правая опасность», «Крепче ударим по Булгакову»…
…Да, теперь театры начнут требовать возврата авансов, а ведь всё уже давно прожито… Денег нет… есть только долги…
…Обращение к Правителю о разрешении пьес не помогло. Сколько раз запрещали «Тартюфа»? Король запрещал, потом снова разрешал… Король и драматург… Поэт и власть…
…Маяковский — новый Мольер? Заговор ханжей и проходимцев… Да что вы все знаете о Мольере? На его бюсте неслучайно появилась чеканная, ставшая афористичной, фраза: «Для его славы ничего не нужно. Он нужен для нашей славы»…
…Я покажу вам настоящего Мольера… Король аплодировать будет… Королевский комедиант и король драматургии… Ах, лукавый комедиант, как же тебе не любить своего короля. Если бы не он, что было бы с тобой? Кто сегодня может по справедливости сравниться с Мольером… Бедный, бедный и окровавленный мастер… не болезнь и горе убили его… Да, Мольер умер на сцене, но сцена его живёт в веках… Потомки и современники, бросающие камни… Это не критика! Это — доносы!.. Но Вы сами виноваты, мой бедный мастер… за тяжёлыми уроками будут ещё более тяжёлые…
Король, король… Металла, из которого он сделан, хватило бы на четырёх королей и одного честного человека… Король выше любой партии, он — верный блюститель законов, предоставляющий свободу обличению… Как сказал Король? Надеюсь, что мой писатель не может быть безбожником? Да разве может быть на свете государственный строй более правильный, нежели тот, который существует в нашей стране? На свете не было, нет, и никогда не будет более высокой и прекрасной для людей власти, чем власть великого императора! Но иуды будут всегда! Ненавижу государственную власть… Бедный художник, она погубит тебя, ибо всякая власть является насилием над людьми, но настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни синедриона… Человек перейдёт в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть…
Я покажу вам настоящего Мольера!
…И легла на бумагу первая фраза будущей пьесы: «Жан Батист, всадник де Мольер просит аудиенции Вашего величества»…
ЭТО, ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО,
ВСЕГДА ТАКАЯ СВОЛОЧЬ…
Тёплым майским вечером 1935 года из московской квартиры Булгаковых расходились гости. Впрочем, в тот вечер гостей было немного: сестра его жены – Ольга и её муж Евгений Калужский. Поэтому правильнее было бы сказать – гости ушли…
Булгаков бродил по квартире и вновь вспоминал общие разговоры о МХАТ, о новых постановках и о запрещённых его пьесах. Он уже не раз пожалел, что не сдержал себя, и ввязался в спор с Евгением. О чём было спорить? Об очередной не состоявшейся в прошлом году поездке Булгаковых за границу? Обида за издевательство над его просьбой о выезде, трагикомедия с пустыми обещаниями, и, наконец, фарс с подготовкой паспортов – всё это ещё не зарубцевалось и мучительно жгло его душу…
Вспоминая, он смотрел на себя, как бы со стороны, чувствуя собственную раздражённость и никому ненужную горячность… Свои ненужные фразы…
Меня страшно обидел отказ в прошлом году в визе за границу. Меня определённо травят до сих пор. Я хотел начать снова работу в литературе большой книгой заграничных очерков. Я просто боюсь выступать сейчас с советским романом или повестью. Если это будет вещь не оптимистическая, — меня обвинят в том, что я держусь какой-то враждебной позиции. Если это будет вещь бодрая, — меня сейчас же обвинят в приспособленчестве и не поверят. Поэтому я хотел начать с заграничной книги — она была бы тем мостом, по которому мне надо шагать в литературу. Меня не пустили. В этом я вижу недоверие ко мне, как к мелкому мошеннику. У меня новая семья, которую я люблю. Я уехал бы с женой, а дети оставались бы здесь. Неужели бы я позволил себе какое-нибудь бестактное выступление, чтобы испортить себе здесь жизнь окончательно. Я даже не верю, что это ГПУ меня не пустило. Это просто недруги сводят со мной литературные счёты и стараются мне мелко пакостить…
К кому он тогда обращался и для чего? Зачем бередил душу? Чего добивался? Хотел кому-то доказать, что в обществе должны оценить человека не за какие-либо его особые качества, а за весь комплекс присущей ему личности. Все это пустое и ненужное… И дело не только в интеллекте, чуткости, такте, обаянии и не только в таланте, образованности, культуре. Ещё важнее оценить человека во всей совокупности его существа, человека как человека, даже если он грешен, несимпатичен, озлоблен или заносчив. Нужно искать сердцевину, самое глубокое средоточие человеческого в нём! Ах! Если бы все это понимали! Но кругом кроме непонимания есть ещё и обман!
Свояк тоже хорош… со своими постоянными предложениями «представить вниманию благонамеренной публики» «настоящий советский роман» или «советскую повесть»… Сколько уже им всего-то написано? Неужели этого никогда не увидит ни читатель, ни зритель…
Булгаков остановился у чёрного шкафа, в котором хранились его запрещённые произведения. Постояв, открыл дверцу и долго перебирал листы рукописей. Взгляд упал на «Кабалу святош»… И эта пьеса тоже запрещена…
Он стал просматривать цепким взглядом исписанные листочки, и взгляд его остановился на фрагменте, который он потом негромко прочёл вслух: «Да разве может быть на свете государственный строй более правильный, нежели тот, который существует в нашей стране? На свете не было, нет, и не будет никогда более высокой и прекрасной для людей власти, чем власть великого короля»?
Булгаков тяжело вздохнул… Может быть, это и надо вставить в роман о Дьяволе? В его закатный роман… Снова перелистал несколько страниц и прочитал новый фрагмент, пробуя на вкус каждое слово: «Людовик Великий, король Франции, обращаясь к своему шуту:
– Скажи, Справедливый Сапожник, государство без доносов существовать не может?
Справедливый Сапожник:
– Ваше величество, как можно государству без доносов!
Людовик:
– Ну, а доносчики?
Справедливый Сапожник:
– Это, Ваше величество, всегда такая сволочь…
Людовик (задумчиво):
– Гм… Красивое и звучное слово…
…Из гостиной послышался голос Елены Сергеевны:
– Миша, ты где?
Последний лист рукописи выскользнул из руки Булгакова и упал на пол. Он поднял его, мельком посмотрел на дату под текстом: 6 декабря 1929 года… Прошло уже несколько лет и ничего не изменилось…
Булгаков положил рукопись в шкаф и вышел из комнаты…
***
23 мая 1935 года на стол начальника отдела НКВД, осуществлявшего контроль за артистически-литературными кругами Москвы, легла агентурная сводка на основе донесений осведомителей: «Булгакова страшно обидел отказ в прошлом году в визе за границу. Он считает, что его продолжают травить. Он просто боится выступать с советским романом или повестью. Считает, что если это не будет вещь оптимистическая — то его обвинят в какой-то враждебной позиции. Если вещь получится бодрая — его могут обвинить в приспособленчестве и ему никто не поверит. Именно поэтому он хотел начать с заграничной книги. Булгаков не верит, что его не пустило ГПУ, считает, что с ним сводят литературные счёты и стараются осложнить ему жизнь и возвращение в литературу»…
В СУМЕРКАХ…
Героев своих надо любить…
М. Булгаков «Театральный роман»
И гостью страшную ты сам к себе впустил,
И с ней наедине остался…
Анна Ахматова
Он умирал, и, как врач, вполне осознавал это. Конечно, это осознание приходило только тогда, когда отступала боль и сумерки разума рассеивались. Но такие дни были всё реже и реже, и таяла надежда на возвращение к жизни. Иногда мерещилось, что смерть — продолжение жизни. Только никак он не мог представить, как же это происходит…
Почти всё время он проводил в каком-то полузабытьи, где мысли бродили от воспоминания к воспоминанию, где прочитанное смешивалось с пережитым, а услышанное — с написанным. Или это было наоборот, и пережитое становилось написанным? Память, его угасающая память, уже не была верной опорой для мысли…
***
…Как и всякому смертному, мне кажется, что смерти нет. А она есть, но её просто невозможно вообразить… Но, кажется, я совсем плох… коли задумался о таких вещах… Может быть ночь… вечная мудрая ночь… Впрочем… мы не знаем нашего будущего…
…Друзья мои! Я умираю. Не только болезнь, нет, но и горе… они вместе убили меня… Силы меня оставляют, руки мои холодеют, горько умирать, не довершивши своего назначения, не высказавши всего до конца, не выплеснувшего наружу того, что было в сердце и голове…
…С ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная песенка… повешенный на нём к концу третьего часа казни сошёл с ума от мух и солнца и теперь пел что-то про виноград… Солнце склоняется, а смерти нет… Боги, боги, за что вы гневаетесь на меня… Пошлите мне смерть…
Как сказала жена? Или это была не жена, а персонаж из давно забытого фельетона? Но ведь она спасала ему жизнь… и не один раз, когда он был болен… Жена… она не верила в него… или верила, раз столько терпела? Жена… Как же её звали? Что же она сказала? Ты — не Достоевский, — сказала она. — Ну, почём знать, почём знать… Достоевский умер! — Протестую! Достоевский бессмертен!…
Она ещё говорила, что больше так не может жить, и они должны уехать… А что он? А он отвечал в отчаянии:
— Детка, что я могу сделать? Я не могу достать комнату. Она стоит двадцать миллиардов, а я получаю четыре. Пока я не допишу роман, мы не можем ни на что надеяться… Терпи!
— Я не о себе, — ответила жена, — Но ты никогда не допишешь роман. Никогда! Жизнь безнадёжна…
Да нет же, нет, не было никогда такого разговора. Это всё глупый фельетон с глупым названием «Самогонное озеро». А что было?
Он принёс журнал с началом романа, посвящённого… Нет, не жене, а ей… и жена с большим неудовольствием восприняла это.
— Я всё-таки удивляюсь, кажется, всё это мы пережили вместе… Я всё время сидела возле тебя, когда ты писал, грела тебе воду. Вечерами тебя ждала… Забирай свою книжку, — крикнула она и бросила журнал ему под ноги…
…Но вы сами виноваты, мой мастер. И дальнейшие уроки станут ещё тяжелее… Если на одиннадцатом году совместной жизни люди не расходятся, так потом остаются вместе надолго…
Или этого тоже не было? А развод? Сколько же времени прошло до развода? Месяц или больше? Почему же люди расходятся? Что происходит с теми чувствами, что когда-то объединяли двоих в одно целое? Почему они расстались? Он, неудачливый автор единственного, не ненапечатанного, романа, и она, разделившая с ним горести тех лихих, кровавых и голодных лет…
Он был не один в те годы и всё-таки словно один. Его жена держалась так неприметно, так ненавязчиво, будто чувствовала себя посторонней в его жизни. Не спутница, а попутчица, соседка по комнате, «добрая соседка, жена мастера»…
Нет, нет, не было такого, я не мог так думать, это фраза из какого-то театрального романа! Или так будут вспоминать обо мне после смерти? «О, горький яд воспоминаний».
Всплыла почему-то в памяти надпись на подаренной книге: «Не прелюбы сотвори» и чья-то шутка: «Нет, не так надо написать — «Не при Любе сотвори». А был ли смертный грех прелюбодейства? И смертный ли этот грех? Он ли стал причиной развода? Или причиной стала Судьба? Да, причиной стала Судьба, но в какие прихотливые узоры она прячет свои ходы!
Опять напомнила о себе та давняя ссора… Он читает жене роман, читает про молитву… Ну зачем ты это пишешь?
— Ты просто дура, ничего не понимаешь… Прости, дорогая, прости… Меня за тебя Бог накажет…
…В домоуправлении никто не верил, что мы развелись — ведь скандалов-то не было! А что же было? Мы были женаты с этой… ну… с этой… ну, на этой… ещё платье полосатое… музей, впрочем, я не помню… Вчера мне снова снился монастырь… Зачем я бросил револьвер в пруд…
…Не дай Бог, чтобы рядом с тобой появилось золотое сердце, от расторопной любви которого ко всем приятелям, кошкам, собакам и лошадям становится так тошно и одиноко, что хоть в петлю лезь…
Что было… Зачем же, добрые господа, вы хотите потревожить моего покойного мужа. Я вас могу уверить, что он был добрым человеком и умер как христианин. Быть может, вы сделаете честь проводить его на кладбище? Скорбная процессия… Кого хоронят?
— Какого-то Мольера…
…Но в полном моём одиночестве давно уже ржавеет перо моё, ведь я не совсем ещё умер, я хочу говорить настоящими моими словами…
…Под твоими ударами я, Господь, изнемог… но и так прожил лишний год… из отведённого судьбой…
Всё пропало, всё… Колдовским образом сгинули все до единой его рукописи и письма. Говорили, что рукописи погибли во время пожара, а письма, будто бы, тщательно собрав, уничтожил какой-то фанатик. Словом, всё пропало… Ну что Вы, Мессир, рукописи, как общеизвестно, не горят… А письма? А письма уходят в будущее… Чего же Вам дать, Мастер? — Свету, свету… Эй, кто там внизу? — Дайте Мастеру свет…
Будет хуже… А я люстру продам… хуже будет… А люстра почему качается, как петля на виселице?
И в восемнадцатом году
Петля качалась на ветру…
И что там наверху? Звёзды или лампады… Они говорят мне — не падай духом… мы ещё мерцаем…
…Что же делать мне с телом… Увы, я жалею его, но не могу оскорбить закон… Почему же вы смеётесь… Мастером быть трудно, но им надо быть обязательно… На Голгофу, на Голгофу ведут бродячего философа…
…Уж давно вьётся вокруг меня тёмный слух, что я обречён… во всех смыслах… Эх пожить бы… пожить бы… в гостинице… бездумным и праздным путешественником… побродить по городу… посидеть в ресторане….. спать сколько хочется… не звонить никому… и прожить так как можно больше… Против меня был целый мир — и я один… Рукописи не горят… Горит бумага. А слова поднимаются к Богу… Мой бедный, бедный мастер…
Я слеп и нищ… О муза, наша песня спета… И музе возвращу я голос… Муза! Муза моя!!. Он вспоминал её глаза, тот ужас, что отражался в них, когда почти в бреду, он шептал: «Плохо мне, Люсенька. Он подписал мне смертный приговор». Мы совершенно одиноки и положение наше страшно…
…О горе, мне, о горе! О призрак страшный, роковой повсюду гонится за мной, гнетёт меня и давит! Нет, никогда меня он не оставит! Что делать мне?.. Король думает, что он всесилен, что он вечен! Какое заблуждение!.. … А объём моей власти ограничен, ограничен, ограничен, как всё на свете!.. За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!..
Не за себя боялась, не за себя… За него, умирающего, измученного, которого торопились добить, добить… Мелочь — ударить ножом в спину… А те, что покрупнее…грызли и травили через газеты и журналы… А потом, как пауки в банке, грызли и давили других. За что меня били?.. За что жали?.. Я хотел жить и работать в своём углу… Я никому не делал зла…служил народу… Жить и служить в своём углу, как в бочке Диогена… и в рубище Мастера… я никому не делал зла…
Оскорбление является обычной наградой за хорошую работу… Вы нас убили, мы мертвы. Ах, как это умно… Как это вовремя… теперь я понял всё… Если меня расстреляли в Баку, так значит я и в Москву не могу приехать? Меня по ошибке расстреляли. Совершенно невиновного…
…У неё была счастливая семья… муж… благороднейший человек, занимавший высокое положение, двое прекрасных сыновей… Всё было хорошо… Против меня же был целый мир! Я знал, что буду одинок и затравлен до конца своих дней… Любовь поразила нас мгновенно… Кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык… Дай, дай мне слово, что я буду умирать у тебя на руках… Поклянись…
Был ли я счастлив? Счастье, счастье, что же это такое? Может быть счастье — это лежать долго… в квартире любимого человека… слышать его голос… вот и всё… остальное не нужно… Кто-то спросил меня вчера… или сегодня… или завтра спросит: «Отчего ты нахмурился так? — Оттого, что умираю очень тяжело»…
Она потом долго гладила меня по руке и тихо шептала: «Я тебя не отдам, я тебя вырву для жизни, я тебя вылечу, вылечу, ты восстановишь роман».
…После смерти моей меня всюду начнут печатать, театры будут вырывать друг у друга мои пьесы, а её будут приглашать выступать с воспоминаниями обо мне. И выйдет она на сцену в чёрном платье с красивым вырезом на груди и скажет: «Отлетел мой ангел»…
Ангел только для неё… А для Бога… никогда нельзя садиться играть в шашки с Сатаной ― проигрыш гарантирован до начала партии. За всё в жизни надо платить истинную цену. А с того, кому многое дано, многое и спросится. С меня спросится по всей строгости!
…Самая подлая болезнь — почки. Она подкрадывается как вор. Исподтишка, не подавая никаких сигналов. Если я был начальником всех милиций… я бы заменил паспорта предъявлением анализа мочи и лишь на основании коего и ставил бы штамп о прописке…
Жизнь обтекает меня волнами, но они уже не касаются меня… И только слова встали зримо и окружают меня со всех сторон. Постойте на месте, дайте записать или запомнить вас! Куда же вы исчезаете, пролетая мимо и сквозь меня. Неужели жизнь – это только видение! Когда я слышу стук твоих каблучков… Ты была самой лучшей женщиной в мире! А смерти нет! Её просто невозможно вообразить… Или она есть? А она – есть! Я слишком долго был узником на земле…
Нет! Я – не узник, не узник, значит, я заслужил свет…
Я умираю… она всё знает, что я хочу… Я лежу мёртвый: «Був Гаков — нэма Гакова». Список составь, список, что я сделал, пусть знают… Предал он меня или не предал? Нет, не предал… Красивые камни, серые красивые камни… Он в этих камнях…. Я хотел бы, чтобы ты с ним… Я хочу, что разговор шёл о… Тяжело… тяжело… болят и болит… кто меня возьмёт… меня возьмут! Кто меня возьмёт?… Измучен я… измучен, отдохнуть бы… Тяжело… тяжело… Боги, боги мои! Я не заслужил света, но я заслужил покой…
Свет…
- P. S. Последний, посмертный штрих. Приятель навестил Михаила Афанасьевича незадолго до смерти. Булгаков сказал по своему обыкновению: «Я стар и тяжело болен… скоро умру… Я даже могу вам сказать, как это будет…
Я буду лежать в гробу, и, когда меня начнут выносить, произойдёт вот что: так как лестница узкая, то мой гроб начнут поворачивать и правым углом он ударится в дверь Ромашова, который живёт этажом ниже».
…Всё произошло именно так, как он предсказал. Угол его гроба ударился в дверь драматурга Бориса Ромашова…
«ПОМОЧЬ ТАЛАНТЛИВОМУ ДРАМАТУРГУ МИХАИЛУ БУЛГАКОВУ»…
Олег Яненагорский. Литературный дневник. 16.03.2009 г.
Читаю дневник Елены Сергеевны Булгаковой. Запись от 29 марта 1935 г. «…принесли конверт из американского посольства. Приглашает нас посол на 23 апреля. Приписка внизу золотообрезного картона: фрак или черный пиджак. Надо будет заказать М.А. черный костюм, у него нет, какой уж тут фрак.
Оля по телефону рассказывала, что Мамошин говорил Калужскому: «Ячейка устраивает обсуждение «Мольера». Доложим К. С. мнение парторганизации об этой пьесе, а там уже дело Театра».
Вот уж поистине «два мира» — приглашение на посольский прием и обсуждение булгаковской пьесы «Мольер» партийной ячейкой большевиков в театре! J Сюжет, однако…
Запись Елены Сергеевны Булгаковой от 1 апреля 1935 г.
«Вчера М. А. пригласили в партком, там было обсуждение «Мольера». Мамошин говорил, что надо разобраться, что это за пьеса и почему он так долго не выходит. А также о том, что «мы должны помочь талантливому драматургу Михаилу Афанасьевичу Булгакову делать шаги». О пьесе говорил: «Она написана неплохо». Заседание было длинное, сперва с исполнителями, потом их удалили».
Однако, каково развитие сюжета? Дневники известных людей читать интересно. А уже дневник Е. С. Булгаковой тем более… Однако, «бедный Мольер»! Недаром постановку позднее запретили. И уж, конечно, нечего исполнителям обсуждать пьесу, не будучи членами ВКП (б)! J Артисты — народ ненадежный, «политику Партии и Правительства не всегда правильно понимают». Интересно мне, а какое образование было у этого Мамошина? Или сколько пьес он сам написал? Стиль каков! «Она написана неплохо»! «помочь талантливому драматургу Михаилу Афанасьевичу Булгакову делать шаги».
Надо бы узнать, что это была за личность — Мамошин?
