Ольга МИЛОВАНОВА
Ханты-Мансийск
.
ЗАЧЕМ МНЕ ЭТО ЗНАТЬ…
(из невысказанного)
Любила ли она меня?
Ответ на этот вопрос я искала всю жизнь.
Я застала её толстой старухой, и мне долго казалось, что она была старой всегда. Седые волосы она зачёсывала назад, заплетала в жиденькую косичку, скручивала в кукишку на затылке и закрепляла черепаховой гребёнкой. Её открытый высокий лоб перерезали три глубокие параллельные морщины. Щёки, покрытые седыми волосками, будто сползали с лица, подчиняясь земному притяжению, и обвисали брылями. Кожа на руках была тонкая мятая, как пергаментная бумага, с коричневыми пятнами. Она сама шила себе платья из самой дешёвой даже по тем необильным советским временам ткани, носила грубые туфли из уценённого магазина. Её пальто лоснилось на локтях и спине, а аккуратные заплаты совсем не украшали его. Такой я её запомнила, и такой же возвращают мне её облик чёрно-белые фотографии из семейного альбома. На них она с моим отцом, с дядей, с братом, даже с ненавистной невесткой – моей мамой. И нет ни одной фотографии со мной.
В её доме царила опрятная скромность, граничащая с бедностью. Из вещей было только самое необходимое: железная кровать, стол, покрытый протёртой клеёнкой, жёлтый фанерный шкаф, этажерка, старинный неудобный диван с выпуклой спинкой и откидывающимися валиками. И…треть комнаты занимал огромный чёрный ящик — фортепиано «Урал» с желтоватыми, словно старческие зубы, клавишами. Из книг — ноты, обёрнутые в клеёнку и надписанные её круглым аккуратным почерком.
Она не читала, не включала древний телевизор с крошечным экраном, не встречалась с подругами. Их у неё не было. Она вообще не выносила людей. Продавцы в магазинах, работники почты, КЖУ или Собеса, соседи, да и просто прохожие, попавшиеся ей на пути, были исключительно «гадами», «тварями», «шкурами» и «сволочами». Покой и мир её душе дарили лишь часы, проведённые наедине с Шубертом, Шопеном, Бетховеном или Чайковским.
Звали нас одинаково, потому что я родилась в день её ангела. Она сама много раз рассказывала мне об этом, а я долго, не задумываясь, верила. Но она была зимняя, а я – летняя. Тогда это не казалось мне странным. Мы никогда не поздравляли её с днями рождения и ничего не дарили. Я не помню, чтобы для неё я рисовала милые детские каракули или подписывала корявым детским почерком открытки. Меня она поздравляла исключительно по телефону, желала быть умной и послушной. Подарков она мне тоже не дарила, отговариваясь маленькой пенсией. Позже я поняла, что родители просто хотели угодить, назвав меня в её честь. Но это не помогло.
Я всегда знала про её нелюбовь ко мне. Откуда? Не скажу определённо. Никто прямо не говорил мне об этом. Может быть, просто чувствовала. Но, скорее, я, как все дети, подслушивала разговоры взрослых, и так мне открылось, что она не обрадовалась моему рождению, называла «этой девкой» и считала навязанной обузой моему старшему брату.
Тем не менее, раз в неделю по воскресеньям в строго оговоренное время меня отправляли к ней.
Ещё в подъезде я слышала звуки фортепиано. Обречённо поднимаясь по лестнице на третий этаж, я останавливалась у двери. У меня было законное право медлить, я точно знала, что невежливо прерывать музыку (собственно, лишь в этом случае я вела себя, как воспитанная девочка). Но затухал последний аккорд, и мне приходилось обнаруживать себя. Я стучала, так как звонка у неё не было.
Дверь открывалась, и меня сразу обволакивал запах её дома – для меня он навсегда остался связан со старостью. Пока я раздевалась, она ворчала, что я снова опоздала, что не надела тёплые штаны, что завесила глаза чёлкой… А я привычно спорила, оттягивая момент, когда придётся садиться заниматься.
Ей ужасно не повезло с моим отцом. Папа родился за 5 лет до войны, и ещё, будучи беременной им, она ходила на выставки, читала добрые умные книги, играла на фортепиано, мечтая, что её ребёнок непременно родится человеком, тонко чувствующим прекрасное. Мой папа получился необычайно талантливым, но… «технарём». Хорошие, с его точки зрения, картины в точных деталях изображали машины, паровозы, самолёты, на худой конец, корабли. Книги он читал только в школе по программе, а любую музыку называл «бренчанием». Впрочем, всё прочитанное в детстве он помнил наизусть и даже изредка пел. В его скромный репертуар входили три песни. Жалостливая про птичку, у которой злые мальчишки забрали птенчиков, ею он доводил меня до слёз. И две студенческие, которые папа исполнял изрядно выпив: «Через тумбу, тумбу раз…» и «Колумб Америку открыл…».
Её усилия, не пригодившиеся сыну, неожиданно сработали на внуках, и, обнаружив наши музыкальные способности, она с энтузиазмом принялась заниматься сначала с братом, а потом и со мной.
Я совсем не помню, как я учила ноты, когда она объясняла мне ключи, ритм, метр и многое другое, что составляет эту сложную, но ласкающую слух науку. Не помню, как начинала играть. Кажется, я села и сразу полились из-под моих маленьких пальчиков: «Два весёлых гуся», «У дороги чибис», «Гей, ты Висла голубая»… А ведь она никогда не была ни добра ко мне, ни сдержанна. Как же мы прошли такой сложный начальный этап освоения музыки без раздоров, криков с её стороны и потоков слёз с моей? Теперь-то я знаю, что только чужим мы легко прощаем ошибки, непонимание, даже отсутствие таланта. Только чужим мы можем по сто раз повторять одно и то же, в полной мере осознавая трудность задачи. Свои, по определению, не могут не знать, не понимать, быть невнимательными и уж тем более не талантливыми. Они же свои! Возможно, я действительно легко схватывала, доставляя ей удовольствие своей сообразительностью и одарённостью. Или я не была для неё своей.
Вот чего я не любила, так это разучивать новые пьесы — лень мне было самой разбирать все эти кружочки, палочки, закорючки. И я, широко распахнув свои глаза честнейшей врушки, уверяла, что обожаю слушать её игру. Моя наивная хитрость заключалась в том, что имея цепкую зрительную память, я легко играла «с рук», в точности повторяя за ней. Конечно, она быстро раскусила меня, но раз за разом попадалась на мои лисьи речи.
Постепенно колупания преображались в стройные созвучия, и я уже наслаждалась музыкой, позабыв обо всём на свете. После обязательных пьес мы играли в четыре руки, иногда я пела, а она аккомпанировала мне. Урок, который вначале казался таким безнадёжно бесконечным, неожиданно обрывался приходом брата. Мне вручали карамельки из старинной помятой жестяной коробки с изящной дамой на крышке, и я счастливая топала домой. Брата ждала та же самая программа, с той лишь разницей, что конфеты для него были приготовлены шоколадные. И я бы никогда об этом не узнала, но мой любимый брат всегда приносил их мне.
Когда до мамы доходила очередная нелепая и злая гадость, пущенная ею, они страшно ругались, и мне запрещали к ней ходить. Не скажу, что я очень переживала по этому поводу. Я уже училась в музыкальной школе и этих занятий мне вполне хватало. А мама так мало смыслила в музыке. При ней я могла часами стучать по клавишам всё, что было угодно моей душе, делая вид, что усердно занимаюсь. На очередном академическом концерте я получала свои неизменные «четыре с минусом». Маму вызывали в музыкалку, и учителя, которые у меня почему-то постоянно менялись, стенали одно и то же: «талантливая девочка», «такие способности» и «совсем не занимается». Мама смирялась, и меня снова отправляли к ней.
Мой брат уже учился в другом городе, приезжал нечасто и ещё реже находил время для музыки. Наши с ней занятия стали затягиваться. После урока она кормила меня сырниками или морковными оладьями, а из «хрущёвского холодильника» под окном доставала финики, заменявшие в те годы исчезнувшие из магазинов конфеты.
Иногда, будучи в добром расположении духа, она показывала мне старый альбом. В эгоизме юности мне трудно было поверить, что тонкая волоокая красавица на снимках — это она, и уж тем более серьёзная десятилетняя девочка в белом платье из американской парусины и плотных тёмных чулках. На обороте фотографии было напечатано CARTE POSTALE и дата – март 1925 г. По её словам, я была очень похожа на эту девочку, особенно, если избавлюсь от чёлки, которая закрывает мне лоб и лезет в глаза.
Я привыкла оправдывать её скверный характер трудно сложившейся жизнью. Она родилась в Крыму, там же прошли её детство и юность. Она прекрасно играла на фортепиано и мечтала заниматься музыкой, но её практичная мама (немка по национальности) настояла, чтобы она получила более приспособленную для жизни специальность гидрометеоролога. Её отец отливал в своей мастерской чугунные канализационные люки для смотровых колодцев. И жестоко поплатился за это. В 1937-м его объявили заводчиком, капиталистом и арестовали, несмотря на то, что «капиталист» сам тяжело трудился на своём «заводе» с двумя подмастерьями. Судьба его осталась неизвестной.
О своём замужестве она рассказывала мне как о вынужденной необходимости, ни словом не упоминая о чувствах.
Великая отечественная война прошлась по ней железным катком, впрочем, как и по миллионам советских людей. Муж воевал. А она, отчаявшись прокормить детей (в самом начале войны родился второй сын — мой дядя), поддалась уговорам матери и решилась ехать на работу в Германию. Мать так и осталась там, похороненная в Земле Гессен.
После окончания войны ей с сыновьями — «фашистским пособникам» и «врагам народа» — не позволили вернуться домой в Крым и, продержав несколько месяцев в советском проверочно-фильтрационном лагере, отправили на далёкий Урал.
С детства я запомнила присказку: «на Урале три дыры – Шаля, Ляля, Таборы». Этих неведомых мне Ляль было даже две – Старая и Новая. Но её с детьми поселили в леспромхозе, который находился ещё в 40 километрах от Старой Ляли. Из редких и скупых рассказов моего папы я знала, что они ужасно мёрзли в непривычном суровом климате, отчаянно голодали и подвергались унижениям и жестоким насмешкам от местных – как детей, так и взрослых. Мой дед, вернувшийся с фронта целым и невредимым, разделить участи своей семьи не пожелал и женился вторично на походно-полевой жене.
Работая обрубщиком сучьев, разнорабочей на Ремонтно-механическом заводе, кладовщиком, она научилась довольствоваться малым в одежде и обстановке. Единственной непреходящей ценностью стала еда, и в её шкафу в самошитых матерчатых мешочках всегда лежала крупа, мука и сухари.
В начале 60-х друзья помогли ей обосноваться поближе к областному центру, и спустя тридцать лет она смогла осуществить свою задавленную мечту – заняться музыкой. Бог ведает, каким чудом в её маленькой квартирке поселился чёрный «Урал» с желтоватыми клавишами. Восстановить забытые, казалось бы навсегда, навыки оказалось гораздо проще, чем получить разрешение работать, ведь никаких документов у неё не было. Она сдала экзамен, получила свидетельство об окончании Музыкальной школы и устроилась работать в Детский сад музыкальным работником, а потом и в музыкалку преподавать фортепиано. Наверное, работу эту она любила, судя по восторженным отзывам её учеников, которых я знала, но, выйдя на пенсию, сразу же уволилась отовсюду, а круг общения сократила до музыки, сыновей и внуков.
Нам младшему поколению всё чаще становилось не до неё. Жизнь закручивала и требовала своё — мы учились, строили карьеры, искали любовь. Я общалась с ней всё реже, да, честно говоря, не очень-то стремилась — не нуждалась в ней. С годами характер её становился всё невыносимее, и я старалась заходить к ней только по необходимости. Однажды отец попросил меня помочь её помыть. Мы давно уже не виделись, и я поразилась тому, как она похудела. Поддерживая хрупкое, почти девичье тело, я вдруг остро осознала всю бездну прожитых ею лет. Перед моими глазами ускоренными кадрами промелькнули лица со старых фотографий и впервые сложились в законченную картину жизни. Я мысленно примеряла на себя её путь, понимала мотивы поступков, причины их и следствия, отчаянно жалела, прощала и, кажется даже… любила.
Но она быстро рассеяла наваждение, пожелав мне провалиться, за то что я попыталась проветрить её затхлую комнату.
Она перестала выходить из дома, разучилась звонить по телефону, готовить, не открывала тяжёлую крышку «Урала», не брала в руки ноты. Даже когда мы сообщили ей о внезапной гибели любимого внука, она спокойно кивнула головой и поинтересовалась, что мы принесли сегодня покушать. Потом она и вовсе легла, отказываясь подниматься, посылая со своей железной койки проклятия мне, когда я убирала у неё.
Любила ли она меня?
Давно уже некого спросить. Да и зачем мне теперь это знать?
Перебирая старые фотографии и документы, я нашла небольшой листок бумаги. Знакомым круглым почерком на нём были записаны дни рождения всех близких ей людей. Всех! Даже моей мамы!
Там не было меня!
Я не существовала для неё!
Я не входила в круг её любви, внимания и памяти!
Обида – детская, глубокая невысказанная накрыла меня. Мне больше не за то было цепляться, нечем оправдать её…
Я ещё раз просмотрела ветхий листок…
Там действительно были все, кроме меня и… её самой.
Я подумала — она записала то, что могла забыть! Ей незачем было записывать, что и так накрепко хранилось в её сердце и памяти – она сама и я!
Пусть это будет так!
Бабушка — я ношу твоё имя. Музыка стала моей профессией. И каждый раз, глядя в зеркало, я убираю чёлку со лба.
Об авторе:
Ольга Милованова родилась в 1969 году в небольшом промышленном городе Асбесте Свердловской области. Получила высшее музыкальное образование в Уральской государственной консерватории и 30 лет преподавала в системе дополнительного образования.
Основала и 15 лет посвятила детскому музыкальному театру «Белоснежка» при ДШИ №1 г. Асбеста. Писала пьесы, ставила спектакли.
С 2010 года живёт в Ханты-Мансийске. Преподаёт в «Центре искусств для одарённых детей Севера». Занимается научной деятельностью по искусствоведению.
В 2017 году выпустила сборник «Раннее творчество Н.Я. Мясковского. Взгляд современников. Материалы, статьи, персоналии». Публиковалась в Научном вестнике уральской консерватории «Музыка в системе культуры».
Писать прозу начала в 2018 году. Электронный журнал Союза писателей г. Москвы «КольцоА» в №127 (Июнь 2019 г.) опубликовал первую новеллу «Бед нет».
В 2019 г. выпустила первую книжку «Бед нет», в 2020 г. — сборник пьес «Добрые дела».
