Вячеслав СОФРОНОВ — рассказ САПОГИ

Вячеслав СОФРОНОВ 

Тобольск

 

Об авторе: 

 

Писатель и историк.  Доктор исторических наук.

Писать и публиковаться начал с 1989 года.  В 1992 году в журнале «Иртыш» (Омск) вышла повесть «Под знаком Рака», затем трилогия — исторический роман «Кучум».

Автор и составитель 12 книг. По совокупности работ защитил диссертацию в Омске.

Преподаватель кафедры истории, философии и методик преподавания Тобольского педагогического института имени Д.И. Менделеева (филиала) ТюмГУ.

Член Всероссийского генеалогического общества и Всероссийского общества геральдики.

 

САПОГИ

(история, услышанная автором на одной деревенской свадьбе)

 

Живем мы телом на месте, духом на небесах, думаем о чудесах, а у самих бабы на сносях. Как зачнут рожать, некуда будет детей по лавкам сажать. У нас кто малым доволен, тот и Богом не забыт, а кто к себе все воротит, чаще всех бывает бит. В старину-то как бывало? И собака с волком живала, а ноне вот повздорили, разошлись, поссорились. А чего не воротишь, про то и забыть лучше.

Эх! Жил бы я на Парижу, да дороги не вижу. А у нас, где забор, там и двор, где щель, там и постель. Есть нечего, да жить весело. От пятницы до субботы носим сапоги без заботы, а потом на печь кладем, на работу босы идем. Не от того обосели, что сладко пили, ели, а видно так Бог дал, что на нашу денежку прах пал.

Вот про те самые сапоги я те и рассказать, поведать хочу. Страшная история у нас вышла, приключилась, да теперь уж позабылась. А я нет-нет, да и вспомню… Может, и другие помнят, да молчат, ворошить не хотят, не желают.

Оно ведь как бывает: не тронь дурное, и оно тебя не тронет. Вся нечистая сила вокруг человека вьется, кружится, за стол с тобой садится, а ты на нее не смотри, не кликай лиха, а поминай так тихо.

Всякая нечисть она, как лед под опилом,— не разгребешь, так и все лето пролежит, а тронешь — лужа набежит.

Нечисть за всяким кустом сидит, от Божьего слова дрожит, а пригрей ее, позови, нагонит на тебя такой тоски!

…Вот стоял у нас когда-то в деревне на дальнем конце дом один. Весь из себя добрый, ладный, железом крытый, в щелях пробитый, конопаченый, а жить в нем никто и не жил, всяк добрый чело­век стороной обходил. Теперь такого не встретишь, чтоб дом без хозяина пустовал, порожним стоял, мигом кто займет, поселится. А в старые времена и не такое бывало… Нечистый тот дом был, и все про то знали-ведали.

Тогда у нас только еще колхозы завели, всех в одну артель собрали, сообща работать заставили. И деревня большу-у-щая была: домов под сотню стояло, две улицы от дороги к лесу и переулок меж ними. Все как у людей добрых. А народу… на гулянку как выйдут, вывалят! Не то что яблоку, семечку упасть негде. Тогда еще в город не бежали, хозяйство не броса­ли, не продавали дома на дрова.

Вот с колхозов-то все и пошло-поехало. А как началось… Сперва к нам на помощь девок присылали, будто мы сами работы не знали. Поставят их на ток зерно лопатить, в мешки насыпать, а в помощь им мужиков аль парней наших. Работают днем, а больше все по ночам. Известно дело, какая ночью работа промеж них идет. Как им уезжать, так и парни следом в город бежать. Таки шалавы бывали, что полдеревни с ума сбивали. Подолы задерут, энтим делом лохматым потрясут, мужики к ним на запах и бегут.

Почитай, каждую осень нам для роду-приплоду присылали бабью роту для привороту. А нашим мужикам только подавай добра этого, еще и передерутся из-за юбки какой, морды друг дружке расквасят, сукро­вицу пустят.

Чего греха таить, и я до них хаживал, по спинке кой-кого поглажи­вал, тискал, ласкал, сто коробов обещал, да Бог миловал, напасть та миновала, мимо прошла, а потом и совсем быльем поросла…

На ту осень прислали к нам девок человек с двадцать. Бригадир их по домам развел, расселил: кого к Фекле, кого к Дарье, а кого к Марье. Так в первый же вечер пошли наши парни к ним в дома ломиться, на гулянки звать, озорничать. Никакого спасу от них хозяйкам. Те так и взвыли, заголосили и бегом к бригадиру: «Забирай своих девок-срам­ниц! Ставь в свой двор на постой, да сам их и паси, за всеми смотри. А у нас у всех свои мужики, им глаза тряпицей не завяжешь, на цепь не посадишь. Уведут, глазом не моргнут!».

Бригадир им: «Да куды ж я их дену, определю?! Гнезда на дереве не совью, в поле не отправлю, в шалаше жить не заставлю. А мужики ваши, кобели, и так к ним дорожку найдут, протопчут без вашего угляду-пригляду».

Бабы опять: «Ничего не знаем и знать не хотим, а сейчас повыгоняем всех до одной, пущай хоть в скворешню лезут, хоть в стог закапы­ваются».

Бригадиру делать неча, собрал всех девок вокруг себя, говорит: «Отказались от вас бабы наши, за мужиков своих боятся, переживают. А потому поселю вас всех в пустой дом, что на конце деревни стоит. Живите, как хотите, сами и боронитесь. А я за ваши целки не в ответе, к каждой по охраннику не приставлю. Мне и без вас дел позарез до самых небес. Вот вам мое слово».

А девкам что? Оне только рады, что без бабьего угляду, сами себе хозяйки. Попали в поле, добрались до воли. Мигом монатки свои собра­ли, прихватили, за бригадиром попылили. Сообща оно и лучше.

А тот самый дом, куды их определили, пустым стоял уже годков с десять, а то и поболе будет. И никто в нем селиться не хотел, боялись. Чего, спрашиваешь? Силы нечистой, вот чего. Жил там когда-то мужик один, магазин держал на деревне нашей, богачом слыл. Ночевал у него как-то купец проезжий, да и помер ночью. Болтали, что убили его, задавили. А потом и хозяина самого мертвым нашли в постели, заду­шенным. Семья в город подалась, дом бросила. И кто ни пробовал в том дому селиться, то, коль до утра доживал, сам из него убегал, а то и помирали невесть от чего. Так-то…

Но при власти при советской про все энто забыли, в нечистую силу не верили. Думали, что и ей конец пришел, сбежала от нас вместе с богатеями. Вот и поселили девок приезжих в том доме.

Само-то дом подле леса стоял одной стеной, а другая на полянку смотрела. Там наши мужики лес сырой свозили, разделывали. Бревна до осени лежали иной раз. Парни с девками на них посиделки устраи­вали, костры жгли, миловались, любовались, до зорьки обнимались. А как девок в дом тот переселили, разместили, то все до них на полян­ку и повалили. По бревнышкам расселись, разместились, каждый по себе кралю выбрал, кто кому приглянулся. Сидят, беседуют.

Одного из парней наших Матюхой звали. Он тоже туда подался, с девкой по имени Катерина обнялся, словечки ей разные на ушко шепчет, волосы поправля­ет, погулять предлагает.

Говорит ей: «Хошь не хошь, а я тебя в этот дом поганый не пущу, тут оставлю. Посидим на бревнышке до утра, пождем, как дело обернется. Старики про дом этот много худого говорят, плохим словом поминают, не вышло бы чего. Такие там страсти по ночам творятся, что как мне за тебя не бояться».

А она ему: «Вот еще! Бабьим сказкам верить! Я как в комсомол вступила, про все то и позабыла. Нас много тут, а вместе и черт не страшен. Сами кого хошь напужаем, страхов нагоним».

Матюха к ней и так и сяк, мол, останься со мной до утра, чего голову в омут толкать. Может, и нет ничего, а лучше ночь пересидеть тут на бревнышке. А по первому свету отпущу поспать малость.

Но Катька та, видать, упрямая была, никак не соглашается сидеть с ним до самого утра, смеется над боязнью его. Тут уж и стемнелось, парни костерок зажгли, запалили, картошки принесли, в золу набросали. Смех, крики над поляной, какой такой страх? Где она, нечистая сила?

А старшей меж ними была, верховодила одна девка, самая из них шустрая, Люськой звать. Из себя ростику небольшого, но слушались ее, не перечили. Как совсем стемнелось, она и командует им: «Айдате все в дом, спать ложиться станем. Поздно уже, прощайтесь с ухажерами своими». Все и потянулись за ней в дом ночевать, ложиться спать.

А Матюха свою девку за руку ухватил, не пущает от себя, молит: «Добром прошу, не ходи. Рядом тут буду, никому в обиду не дам. Чует мое сердце, худом все это кончится, обернется».

Та ему: «Отпусти руку, а то закричу, подружек на выручку позову. Не могу я одна остаться, засмеют меня девки, наговорят всякого».

«Пущай лучше наговорят. Стыд не дым, глаза не выест. Я тебя за себя замуж возьму, коль так не желаешь побыть со мной».

«Тоже мне жених выискался, с сеновала свалился. Пусти, закри­чу!», – он и отпустил ее, не смог отговорить, удержать.

Ну, убежала она в дом к подружкам, а он не уходит, сел на бревныш­ко, папироску смолит, на дом глядит, поглядывает.

Одна из девок в оконце увидела Матюху, других зовет, смеются над ним, потешаются, ручками машут, к себе зовут.

Посмеялись, подразнились, да и угомонились. Для ночлега им соломки подвезли, наволочки дали, так на пол и легли, повалились вперемежку промеж собой. А в том дому печка стояла большущая, здоровущая. Так трое девок на ней умостились, друг к дружке прижа­лись, одна к одной привалились.

Лежат, перешептываются, парней вспоминают, кто что сказал да кто куда зазывал. Потом стали всякие истории вспоминать страш­ные, визг промеж них поднялся, гвалт и все такое. Люська-старшая кричит, успокаивает, спать велит. Завтра рано на работу вставать, выходить.

А тут и луна над деревней взошла, к ним в оконца заглядывает, зырит, высвечивает все кругом, каждый камешек на дороге видно. Успокоились девки, притихли, засыпать помаленьку начали, задре­мывать.

Вдруг одна на ноги соскакивает, орет на весь дом благим матом, не своим голосом, как укушенная: «Бабушка!!! Бабушка стоит!!!».

Остальные вспрыгнули, соскочили, перепужались крика до смерти, ничегошеньки понять, уразуметь не могут, тоже кричат, визжат: «Кто стоит? Где стоит? Что за бабушка?». К девке той кинулись, трясут ее, спрашивают. А она дрожью смертной дрожит, плачет: «Бабуся моя, что пять годочков назад померла, приходила. Меня с собой звала, кликала! Вот и спужалась я, закричала».

Осмотрели весь дом, нет никого. Дверь на крюк закрыта, на палку для верности задвинута. Кто попасть к ним может?

Люська, что старшая над ними, и говорит шепотом: «То от луны полной завсегда так бывает, мертвые во сне являются, лешие в лесу с ведьмами свадьбы справляют, нас, девок молодых, соблазняют. Мамка завсегда запрещала мне на полную луну глядеть, грех это большой. На луну глядишь – чертей мутишь».

Успокоились немного, опять улеглись, а уже и не спит никто, в кучки собрались, в комочки сжались, дышат тяжело.

Слышат вдруг, что ровно кто в окошко к ним скребется, стукается. Словно как парень какой девку выйти зовет, приглашает, на разговор зазывает. Тихонько так тук-тук. Помолчит, подождет и снова: тук-тук в створку.

Они и решили, что Матюха девку свою, Катерину, вызывает, погу­лять с ним зовет. И говорят ей: «Может, в дом его запустить? Вместе вам постелить? А завтра свадебку сыграем, погуляем?».

Катька-то и вспыхнула вся, вскакивает, к оконцу идет. «Я ему сейчас такое скажу-выскажу! Отважу мигом. И дорогу сюда забудет и другим закажет!».

Распахнула она створки оконные, наружу выглянула, а там… а там и нет никого, пусто. Только луна глядит, лыбится, едва в само оконце не вплывет – протяни руку и достанешь. Посмотрела она, поглядела, решила, что пошутил кто, ругнулась тут: «Какой черт стучался, откуда кто взялся?! Увижу, так рога-то пообламываю!».

Только она эти слова произнесла, выговорила, как тут же вскрикнула, охнула и взад себя на пол повалилась. Девки было к ней, а там, на окошке… сапоги черные стоят с блестящими голенищами, с ушками по бокам. Стоят себе и подрагивают, словно кто их с улицы за веревочку дергает.

Девки, знамо дело, в визг, в крик опять же. А сапоги на пол спрыг­нули и по избе сами собой пошли вприпрыжку так: скок-поскок, к девкам ближе. Ступают по полу, поскрипывают, половицы под ни­ми подрагивают, девки в кучу сбились, заблажили в полный голос. А те голенищами посверкивают, каблучищами постукивают, на них наезжают, на­ступают!

Не выдержали девки такой оборот, кинулись врассыпную, в разны стороны. Кто упал, кто за печку спрятался, кто наверх влез. А сапожи­щам только этого и надо. Кинулись они к одной девке, на грудь запрыгнули  и ну ее топтать, молотить. Та кричит, орет, их с себя спихивает, отбивается. Да куды там! Не совладать! Затихла, бедненькая. Лицо пятнами пошло, кровь изо рта потекла тонкой струйкой, руки в стороны раскинула, успокоилась, чувств лишилась.

А сапоги и другую так же стоптали, искорежили. Только косточки хрустят, похрустывают, словно в сапогах тех весу не мене десяти пудов.

Так оне, сапожища, черные голенища, потоптали всех, кто им на пути попался-встретился, и к печке, где остальные девки сидят ни мертвы ни живы, участи своей ждут, конец близкий чуют.

Потопали сапожища вокруг печки, поискали, как на нее подняться, взобраться можно, да не нашли никакой лесенки, скамеечки. Кинулись вверх карабкаться сами по себе. Только до голубца поднялись, добра­лись, обратно вниз сорвались, на пол шлепнулись, шмякнулись. Но встали, встряхнулись, опять кругом печь обошли, норовят, как ловчее на саму лежанку запрыгнуть, забраться, к девкам попасть, подавить всех.

Девки наверху сидят, дрожат, трясутся, святых заступников призы­вают, кто помнит, молитву читают. И вроде помогает им молитва, не дает сапогам вверх забраться, сбрасывает.

Но и сапожища черные не отступают, вокруг печки шлепают, шага­ют. И все вверх-вниз прыгают, падают, срываются…

А Матюха в это самое время на бревнышках сидел, на луну смот­рел, папироски смолил одну за одной. Услыхал в доме шум страш­ный, гвалт, глядь, а окошко-то и открыто. Кинулся к нему, голову всунул, а оттудова по лбу его что-то как бухнет, стукнет, так и отлетел назад, на землю пал, аж искры из глаз посыпались звездочка­ми малыми. Вскочил на ноги и к двери, дерг, а она на крюк заперта, не открыть, не выломать. Опять к окну, только влезть в него не может, сила невидимая его отбрасывает, отталкивает.

Постоял он так, в затылке поскреб, слышит, такой шум, гвалт в доме творится, девки так ревут, стонут, а он и помочь им не может. Закричал в голос: «Катенька! Милая моя, где ты есть?!». В ответ только рев да крик. Делать нечего, побежал он в деревню за подмогой, сопли на кулак наматывает, голову ушибленную потирает.

В дому же том все своим чередом идет: сапоги вокруг печки гуляют, девки наверху сидят, молитву творят, слезами заливаются, погибели ждут. Только одна промеж них, Люська-старшая, не оробела, не растерялась, а хвать ухват за рукоять и давай по сапожищам тем молотить, наяривать, вслух приговаривать: «Я вам, сапогам чертовым, покажу кузькину мать, научу нас уважать! Вот вам! Возьмите, получите! Еще хотите?!». Потчует их ухватом от души, от всего сердца.

Сапоги и отскочили от печки в сторону от Люськиного ухвата. Стоят, друг о дружку трутся, ближе подойти опасаются.

«Ага! – Люська кричит, испужались моего ухвата, не хотите ли еще попробо­вать?! Нашла я на вас справу, управу! А ну, девки, ломайте трубу, да кирпичами в них пуляйте, кидайте! Пущай каленых кирпичиков по­пробуют, подале от нас держатся».

Вывернули девки один кирпич, запустили в недруга своего, шмяк­нулся сапог один на пол, едва поднялся, захромал, за другой прячется. Только все одно не уходят из дому, словно ждут чего. Может, подмоги, а может, хитрость какую задумали.

Матюха меж тем к своей избе бежит, летит, ног не чует. Едва добе­жал, дыханье унял, постоял, подумал и прямиком в курятник свой. Заскочил туда, хвать петуха под мышку и обратно бегом несется, поспе­шает, сам себя подгоняет.

Быстрехонько до страшного дома добежал, доскакал, перед окошком встал. Шепчет сам себе под нос: «Сейчас я тебя, нечисть поганая, людям нежеланная, заставлю убираться восвояси, спроважу быстренько. При­шел твой час…».

Схватил петуха своего за лапы и давай трясти, потряхивать, а тот стал крыльями помахивать, заклекотал, клюв разинул и вполсилы ку­карекнул. Матюха его подзадоривает, за хвост подергивает: «Ори, кри­чи в полную силу, гони прочь нечистую силу!».

Петух-то и послушался его, кукарекнул как мог, горло прочистил, еще разок добавил. Видать, и другие петушки сигнал его утренний услыша­ли, откликнулись, закричали кто во что горазд, всей деревне побудку устроили. А коль петух закричит, от того крику вся нечисть в страхе бежит, прячется.

Расхрабрился Матюха, швырнул петуха в окошко к девкам на вы­ручку, на подмогу. Влетел тот в избу, на пол сел, головой крутнул да и запел громче прежнего.

Сапоги, как петушиный крик услышали, сжались, собрались, даже размером меньше сделались. А петушок, красный гребешок, их как увидел, кинулся, когтями за голенища ухватился, шпорами рвет, клю­вом клюет, крыльями прихлопывает. И началась, пошла промеж них такая драка, что словами и передать невозможно: пух-перья летят, сапоги по дому носятся, норовят с себя петуха сбросить, освободиться, где можно укрыться. Да только не таков петух, бьет крепко и ошметки от сапогов по всему дому клочьями летят, сыплются.

Но все ж таки сапоги сильней да сноровистей оказались, сбросили с себя петушка, стряхнули и в окно вылетели, с глаз скрылись.

Матюха в окно влез, кинулся Катерину свою искать, разыскивать. А она лежит у самого окошечка и не дышит совсем. Только слезинка одна из глаза выкатилась и на щеке светится малой капелькой. Подхватил ее Матюха на руки и к дому своему бежать, чтоб в город свезти, авось выходят, к жизни обратно вернут.

Тем временем и рассвело, народ со всей деревни к страшному дому потянулся, ото сна отряхнулся. Стоят, судачат, а в сам дом не заходят, опасаются, крестным знамением себя осеняют, молитвы шепчут, чур меня, чур…

Слезли девки с печки, на улочку по одной выходят, слезы льют, пошатываются, на землю валятся. Народ на них поглядел и ахнул: все как есть постарели, поседели за ночь, лицом осунулись. Только Люська одна подружек поддерживает, подбадривает, слезы им платком утира­ет, успокаивает. Кинулась к бригадиру, чтоб покалеченных, потоптан­ных в город увезти подводу дал.

Увезли всех в город, подводы нашли, а к вечеру милиции прикатило человек с десять. Начали всех пытать, выведывать, допросы писать. А мы что скажем, покажем? Ничего видеть не видели, слышать не слышали. С нечистью только свяжись, так она тебя и за морем достанет, сыщет-разыщет, напакостит.

А милиция пытает народ: «Кто девок побил, покалечил? Признавай­тесь, сознавайтесь, а то хуже будет!».

Куды ж еще хуже? Хужей уже и некуда. Коль нечисть раздразнили, разворошили, добра не жди.

И точно. Забрали нескольких парней, что на бревнах с девками вечерком сидели, миловались, а с ними и Матюху как главного. Девки на него показали, мол, под окном сидел, не иначе как от него вся катавасия и началась, поехала.

Увезли их в город на суд и всех, почитай, ни за что и осудили, в тюрьму посадили, а потом и сослали куда подальше. Вот так нас всех и наказали… А все оттого, что старых людей не слушали, в свой нос делали. Вот и хлебай-расхлебывай, другим рассказывай.

С тех самых пор лет несколько к нам девок на подмогу не посылали. Такая слава про нас прошла, убивцами окрестили, прозвали, будто мы и в самом деле девок тех поубивали.

А наши, деревенские, долго промеж себя рядили, гадали, отчего так вышло, что сапоги те проклятущие не могли на печку влезть, попасть, а все вниз падали, не добрались до остальных девок.

Потом уж дед Афанасий, печник старый из другой деревни, к нам приезжал, печку в страшном том доме смотрел и углядел в чем причина. Оказывается, в ста­рые времена добрые люди в завершие печи крест выкладывали из кир­пичиков, чтоб обороной служил от силы нечистой. Вот и не могли сапоги к святому кресту подступиться, наверх взгромоздиться. Куда им против святого креста! Ни за что не одолеть!

И у меня в доме, глянь на печку, вверху крест на всякий случай выложен. Все под Богом живем, только на него и надежда.

А про сапоги те боле никто не слыхал, нигде их не встречал. Может, в другое место перекинулись, переметнулись, а может, петух Матюхин их шибко порвал, покалечил, но не стало их.

Откудова сами сапоги взялись, спрашиваешь? А с того богатого мужика-лавочника, чей дом-то был, все и пошло. Когда он проезжего купца задавил, деньги у него забрать решил, то денег при том, видать, мало оказалось, убивцу ничего не досталось. Он тогда с него одежду снял, сжег от греха подальше, чтоб не прознал кто, а сапоги себе оставил. Купца в ямку спустил, землей прикрыл, сапоги его на себя напялил, вырядился. Вот в первую же ночь его самого те сапоги и задушили, задавили. Жадному человеку убавил Бог веку.

А уж затем началась катавасия: кто в том доме поселится, тут же сапоги являются, по дому за ним гоняются. Коль до утра хозяин новый доживет, на другую ночь ни за что в дом не идет.

Пробовали там правление устроить, куда там! Сбежали без оглядки, только сверкали пятки, даром что власть, а не знают, куда упасть.

Долго тот дом стоял и даже не ветшал, не портился. Видать, нечисть его хранила, берегла, для сходок своих держала. А уж после войны прислали солдат да и раскатали по бревнышку, свезли куда-то. Солда­ту что? Ни пуля, ни черт ему не страшен, под приказом ходит и спрос не с него, а с начальника.

Остался пустырь после дома того, а по ночам в иную пору там огоньки горят, светятся, помигивают. То нечисть насиженного места бросить, оставить никак не может, не желает, какого разиню поджида­ет. Да только никто из наших там строиться вовек не станет, ума на то у всякого достанет. С бабой не спорь, а черта не тронь и сто лет прожи­вешь без заботы, без тревоги. А не веришь, так сходи в полночь на пустырь, погляди, послушай, разуй уши.

 

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *