Александр БАЛТИН 

Москва

.

 

 

 

 

 

ПОЭТЫ ПОБЕДЫ

КОНСТАНТЫ КОНСТАНТИНА СИМОНОВА

1

Романтическое и мужественное начало присущи поэзии К. Симонова; поэзии, столь же чуждой рефлексии, как и абстракции; наполненной только словами значимыми, круглыми, как галька:

 

Здесь нет ни остролистника, ни тиса.

Чужие камни и солончаки,

Проржавленные солнцем кипарисы

Как воткнутые в землю тесаки.

 

Тесак критического суждения не просунуть между строк: всё сделано без зазора:

 

И спрятаны под их худые кроны

В земле, под серым слоем плитняка,

Побатальонно и поэскадронно

Построены британские войска.

 

Даже доброта, кажется, чужда мировосприятию Симонова:

 

Иной, всего превыше

Боясь толчка под ребра,

Такого друга ищет,

Чтоб был, как вата, добрый.

 

Впрочем, без доброты, как и без света, невозможно существование, и доброта мира – в частности – выражается в том, что люди получают различные дары.

Дар Симонова – некогда знаменитого, как бывали разве что космонавты и футболисты – был не малым: вполне разнообразным, иногда жёстким от мускульной силы строки, порой – расплавленным от страсти.

Поэзия, или проза наиболее полно характеризует его дар?

Думается и та, и другая в равной степени, однако, всё же поэзия в большей мере связана с исповедальностью, с тою линией, следуя которой, можно понять человека лучше всего.

И поэзия Симонова наблюдательна, это поэзия точного взгляда и уверенных выводов:

 

Когда ты по свистку, по знаку,

Встав на растоптанном снегу,

Готовясь броситься в атаку,

Винтовку вскинул на бегу,

Какой уютной показалась

Тебе холодная земля,

Как все на ней запоминалось:

Примерзший стебель ковыля,

Едва заметные пригорки,

Разрывов дымные следы,

Щепоть рассыпанной махорки

И льдинки пролитой воды.

 

Конкретика предметов, их необыкновенная связанность между собой, дуговая всеобхватность всеобщности точно поднимает поэтическое суждение на новую высоту, делая его более значимым.

…все реки впадают в большие резервуары; все поэты приближаются к мере и осознанию всеобщности.

В плеске и блеске разнообразно представленной жизни – хоть в шашлыке, политым лимоном и запитым вином, хоть в атаке, раскиданной по снегу, хоть в картинах, нарисованных строчками – разлито столько общечеловеческого, что поэзия К. Симонова словно поднимается к облакам…

 

2

Искусство перевода сродни пересадке на новую почву непривычных растений, и тут одно случайное движение способно нарушить корни, отменяя жизнь цветения.

Симонов, как переводчик, был крайне аккуратен по отношению к корням – к сущностному, основному.

Его Видади, звуча своеородным, в орнаментах красивых запутанным востоком, цвёл русским смыслом, внося в пространный пантеон русского стиха живое благоухание грустных грёз.

Ряд переводов из Киплинга можно обозначить, как чудо: ибо и «Дурак» и «Гиены» несут в себе подлинные огни.

Их много, переливающихся ярко, заключённых в каждой строфе.

Собственный стиль, своя манера стиха точно уходили из симоновских переводов, и жила другая экзистенция, благородная и страшная, жизненная, связанная с иными культурами – и уже принятая культурой русской.

 

МЕРА МИХАИЛА КУЛЬЧИЦКОГО

Крест и соль солдатского труда выражены Михаилом Кульчицким с такою силой, что какие-либо иные толкования, кажется, исключаются:

 

Война — совсем не фейерверк,

а просто — трудная работа,

когда,

черна от пота,

вверх

скользит по пахоте пехота.

 

Именно работа, даже более весомое, резкое, сильное слово «труд» не использует Кульчицкий, хотя определяет работу, как трудную.

Разумеется, какою ей ещё быть, когда смерть из тени превращается в плотное, хотя и не зримое образование, ждущее жертвы каждый момент.

Соль, сущностное, основное – всего этого много в не большом, но таком ярком наследие Михаила Кульчицкого; нет в нём игры: совсем, никогда — ибо жизнь всерьёз.

И стихи всерьёз – иначе они превращаются в лёгкий досуг, праздную забаву, филологические игрища.

Сквозной онтологический ветер продувает стихи Кульчицкого: и словно он и определяет невозможность лишнего ни в какой строке.

 

Но он, просвистанный, словно пулями роща,

Белыми посаженный в сумасшедший дом,

Сжигал

Свои Марсианские

Очи,

Как сжег для ребенка свой лучший том.

 

Так – о Хлебникове: вольном дервише русской поэзии, не знавшем имущества, как солдат;  так – приводится пример подлинности. Которую невозможно подделать, какой так не хватает в наше шальное и шаловливое время.

Жизнь – чтобы отдавать, как отдавал Хлебников, как отдавал Кульчицкий: свой дар, свои стихи, свою жизнь, не знавшую ложного жира.

И выделив в капсулу смысла самое страшное в мире, Кульчицкий писал:

 

Самое страшное в мире –

Это быть успокоенным.

Славлю мальчишек смелых,

Которые в чужом городе

Пишут поэмы под утро,

Запивая водой ломозубой,

Закусывая синим дымом.

 

За успокоением: мещанский достаток, эра эгоизма, погань прагматики…

Никакого творчества.

Чья суть – помимо основы: таланта – раздаривание себя: щедрое, как делает это дождь.

А время сохранит: и образ, и стихи…

 

МИР МИХАИЛА ЛУКОНИНА

Ритм должен рваться, трепыхаться, биться, как полотнище на ветру: иначе выразишь разве движение века?

 

Лето моё началось с полёта,
Зима началась в «стреле»,
Лёгкое, белое, беглое что-то
Наискосок слетало к земле.
Ночью к окну подплыло Бологое,
Но виделся памятный край,
К горлу прихлынуло всё дорогое
С просьбой: «Не забывай!»

 

Стих Михаила Луконина чужд плавности, закруглённости, ибо слишком не плавной была жизнь, сквозь которую пролетали обожжённые ленты военной трагедии: и трагедии надо было противостоять, более того, надо было, выжив, победить.

Хорошо перед боем,
Когда верится просто
В то, что встретимся двое,
В то, что выживем до ста.

 

Опыт военных лет совмещает крест и будничность работы, наждачная правда жизни раскрывается так, как и не должна бы была, да что делать…

Только уповать:

 

В то, что с тоненьким воем
Пуля кинется мимо.
В то, чему перед боем
Верить необходимо.

 

Ибо вера военных лет специфична, но без неё не выдюжить предложенные панорамы яви…

…порою в стихотворение, вроде бы не имеющем отношения к искусству, вдруг вспыхивает афоризм, нечто в сущности оного проясняющий:

 

А, может, чтобы жило искусство,
Нужны на свете такие боли?

 

Много строчек-формул, строчек-определений разбросано по поэтическим полям М. Луконина: полям щедрым, продуваемым разными ветрами жизни; полям, густо исхоженным поэтом, многое сумевшим понять, и выразить понятое в стихах жёстких и чётких, порою нежных, и… безбрежных.

 

АЛЬФА АЛЕКСАНДРА ЯШИНА

Обиход человеческий повторяет природу, или…

Впрочем, «или» тут невозможно, и строчки Яшина:

 

Солнце спокойное, будто луна,

С утра без всякой короны,

Смотрит сквозь облако,

Как из окна,

На рощу,

На луг зеленый.

 

Нежно-детски ложатся во взрослое сознанье: прекрасною улыбкою детской простоты восприятия зажигают память о том времени, когда всё вокруг дружественно…

…деревенское, позабытое ныне, раздольно-русское, молочное, хлебное часто зажигается, разнообразно живёт, причудливо мерцает в стихах А. Яшина:

 

С новой запевкой на Новый год

Девка на лавке веревку вьет.

Косы у девки до полу, до пят,

В ковте булавки — головки горят,

Брошка на ковте, пуговки в ряд,

Цветики на ковте…

Добер наряд!

 

Забытое не воскресить, но можно прикоснуться к его сиянию, прикоснувшись к стихам Яшина…

…вообще разнообразных, пристально и пристрастно рассматривающих мир, где вагон в степи, давно лишённый колёс, вдруг как будто наполняется продолжением жизни, а пробежка по росе вспыхивает изумрудной гаммой счастья; а вязы звучат грандиозно, и воспринимаются, как старшие братья:

 

К вам иду с верою,

В вашу мощь уверовав…

Не оскорблю ни одного дерева —

Ни на одном не повешусь.

 

Жизнь вращается в пёстром калейдоскопе, вспыхивают новые оттенки, радуга роняет драгоценные капли цвета, чтобы по-детски удивлённо оживали стихи, чтобы звучали молодо, весело, и умудрённо.

Ибо все тропы должны вести к мудрости – в том числе и поэтические.

 

НЕБО НИКОЛАЯ МАЙОРОВА

Рваные ритмы раннего Майорова складывались в зигзагообразный рисунок стиха: уверенный и причудливый, весёлый и задорный, как сама молодость:

Я шёл, весёлый и нескладный,
Почти влюблённый, и никто
Мне не сказал в дверях парадных,
Что не застёгнуто пальто.

Молодость бушует и пенится, и жизни в молодого человека налито до краёв, хоть отбавляй – впрочем, её и отбавляют стихи.

Он и не узнал возрастной зрелости – Николай Майоров, политрук пулемётной роты, погибший в 22 года, похороненный в братской могиле; он продемонстрировал поэтическую зрелость стихами, опубликованными после смерти.

В «Смерти революционера» помимо языковой плотности и сущностной насыщенности через щёлк и игру существительных, прорастают корни глубины, тянутся нити осознания собственной доли: через мальчишеский романтизм до отказа от страха смерти:

Не так ли он при свете ночника
Читал мальчишкой страшные романы,
Где смерть восторженно прытка,
Как разговор, услышанный с экрана.
Он не дошёл ещё до запятой,
А почему-то взоры соскользали
Со строчки той, до крайности крутой,
В которой смерть его определяли.

 

Разумеется, нет поэзии без порыва к небу, без ощущения высоты, когда не запредельности:

 

И надписи отгранивать им рано –
Ведь каждый, небо видевший, читал,
Когда слова высокого чекана
Пропеллер их на небе высекал.

 

Так, лётчики оставляют по себе памятник в небесных далях, не нуждаясь в заурядных, земных, каменных глыбах.

Так, поэт, познавший опалённую ленту войны, будет писать, суммируя крохотный свой – и такой огромный – опыт жизни:

 

Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись опоздавшей славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая, вспомню… И опять –
Женщину, которую у тына
Так и не посмел поцеловать.

 

Будет писать аскетично просто, достигая той гармонии, какая исключает не-подлинность, и какая, выстраивая краткие строки, переполненные пониманием жизни, позволит стихам алмазами прорезать горы грядущей читательской памяти.

 

ДОЛЯ И ДАР ЮЛИИ ДРУНИНОЙ

…ибо концентрация военной правды и боли, соли ужаса войны и кристаллов мужества, что прирастают этой солью, может быть дана в одном четверостишие:

 

Я столько раз видала рукопашный,

Раз наяву. И тысячу — во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

 

Лента военных лет — коли опалила сознанье — останется навсегда, будет томить и обвивать душу, и если участник войны — поэт, не может не выхлестнуться рваными краями лента сия в стихи.

И то, что четверостишие Юлии Друниной грандиозно, свидетельствует о великих её поэтических возможностях: четверостишие вибрирует, заставляя чувствовать то, что казалось бы, не в силах ощутить человек, на войне не бывавший.

О, конечно, Друнина прежде всего лирик:

 

А я для вас неуязвима,

Болезни,

Годы,

Даже смерть.

Все камни — мимо,

Пули — мимо,

Не утонуть мне,

Не сгореть.

Всё это потому,

Что рядом

Стоит и бережет меня

Твоя любовь — моя ограда,

Моя защитная броня.

 

Лирик с трепетом тонких строк, чья поступь — точно движения кошки; и вместе лирик, считающий возможным в стихотворение о любви упомянуть броню (отблеск войны), каковое слово вроде бы совсем не подходит к теме…

«Царица бала» и «Царевна», «Шторм» и «Я курила не долго» — нити стихов соплетаются в общий свод, творимого Друниной, — иногда тяжело, иногда с лёгкостью бабочки; кристаллы строк вспыхивают на солнце времени, а соль их остаётся белой, как бы ни пытались прыскать грязью нелепые года нашей современности; и Юлия Друнина созидала, живя стихом, до тех пор, пока нечто не перекрыло питающий канал, погрузив её в тьму самой страшной трагедии для поэта: творчество теряет смысл.

Только не  теряют оного стихи — оставаясь мерцать живущим искрами и полосками света, изъятыми из сердца поэта.

 

НЕЖНЫЙ КОСМОС НИКОЛАЯ СТАРШИНОВА

Ночная пора… Власть мудрой ночи, тишины, из какой растут стихи, преодолевая незримые барьеры времени, и, сами неся в себе кванты добра, вовсе не обеспокоенные наличием добра материального:

 

А мне теперь всего желанней

Ночная поздняя пора.

Я сплю в нетопленном чулане,

В котором не хранят добра.

 

Чувство времени, как чувство природы – и то, и то ярко проявлены в стихах Старшинова, как например:

 

А мы позабыли на даче,

Что осень уже на дворе:

Как полдень июля, горячей

Была эта ночь в октябре.

 

И в природу вписана любовь – или она и создана ею: столь огромной, что не вместит людское миропонимание? Или любовь и есть код всеобщности, всё объясняющий? но стихотворение, продолжаясь мускулисто и лаконично, даёт представление о виртуозном владение поэтом поэтической эмоцией:

 

И губы с губами встречались,

И руки – твои и мои…

За окнами сосны качались,

И пели всю ночь соловьи.

 

Но ты подняла занавески:

Деревья, земля и дома –

Всё стыло в серебряном блеске…

И сердце упало: зима.

 

Опалённые ленты трагедии – начало, почти начало жизни поэта: ибо война оставляет раны навсегда, хоть и заживают раны телесные, ибо военная тема будет вибрировать раскалённой нитью в сознание, в душе до конца дней.

 

Когда, нарушив забытьё,

Орудия заголосили,

Никто не крикнул: «За Россию!..»

А шли и гибли

За неё.

 

Просто.

Ярко.

Без пафоса – ибо военный труд, один из самых тяжёлых, вершится без пафоса, а если он идёт с осознанием своей правоты, то и смерть становится условностью, хотя не отменяет своей конкретики.

Тайна хлеба – о! тут не просто пища, тут сила крестьянских корней и глубина землепашеского рода; вечная тайна природа – зимне-снежно-хрустальной ли, элегической осенней – разной, русской, богатой, вечное соприкосновение с ней: на рыбалке, иль просто в недрах пейзажа – многое вбирает в себя изрядное наследие Николая Старшинова: вбирает, лучась добротою и теплом, столь непопулярными в наши дни.

 

Александр Балтин